Литературные воспоминания

пройти брошюра Герцена, изданная в 1850 году, «Du developpement des idees revolutionnaires en Russie» («О развитии революционных идей в России» (франц.), не унеся кого-либо из них или всех вместе [495]. Дело в том, что правительство на

этот раз было умеренно; первый страх потрясений прошел, и возобновлять опять

истории осуждений en masse (в массе (франц.), не было ни у кого охоты, особенно

не было этой охоты — надо отдать ему справедливость — у графа Орлова.

Николай Милютин рассказывал, что в разговоре с его дядей Киселевым Орлов

упомянул о книге Герцена и прибавил: «Многих она выдала лучше всякого

шпиона».— «Да кого же она могла выдать? — возразил Киселев.— Ведь она

375

говорит только о мертвых».— «Э!— отвечал шеф жандармов.— Если бы мы

захотели, то именно по мертвым-то до живых и добрались».

Что касается собственно до брошюры Герцена, то, за исключением

остроумных и, по обыкновению, весьма живых характеристик исторических эпох

и лиц, она в главной теме своей ничего не представляет, кроме отчаянного

пустословия. Этою брошюрой Герцен, уже эмигрировавший, начинал

кокетничать перед Европой, перед клубами и либералами, не известною им

землей, своею ролью в ней, своими приятелями, таинственными элементами, в

ней бродящими, из когорых маленький экземпляр «мы есмы». Впоследствии эта

тенденция развилась до лжи и фальши непостижимых, а затем, когда сама жизнь

ясно обнаружила пустоту гипотезы и лучшие головы не захотели поддерживать ее

деятельностью практическою, наступила для него пора слепого бешенства против

всего, всех и, наконец, даже против национального чувства страны—до

инстинктов самосохранения. Оставался народ: на того публицист и перенес

воображаемые элементы революционерства, социализма, коммунизма. Это было

покойнее; можно было делать себя представителем великих идей всесветного

обновления, сущесгвующих в России без всяких опасений, без всякой оглядки: народ ведь не отвечает, народ молчит обыкновенно и в препирание с своими

комментаторами никогда не входит. В самом деле, кому, кроме Герцена, блестящего и вместе фальшивого ума, можно было принять партию Белинского, Грановского и других за революционеров в смысле европейском и все их

требования и представления об облегчении страдающих классов, об уменьшении

произвола, о водворении первых начал гражданской жизни, о распространении

просвещения, умягчении нравов, искоренении суеверия и лицемерия, уважении к

мысли, сближении с Европой и ее наукой — за монтаньярство, бабефство, товарищество с открывателями новых политических горизонтов? [496] Раздувая

так скромные русские, благородные и глубоко симпатичные кружки, Герцен

раздувал, естественно, самого себя, но он повредил тем, кого прославлял. С него в

самой публике, а не в одних только официальных сферах, стали думать, что все

лепечущее, так сказагь, первые склады публичной жизни, все отвергающее только

мрак, неистовства, распутства и грабежи сложившейся администрации — есть

революция, катаклизм и анархия. Добро бы Герцен ограничился декабристами,—

тех раздувать можно во все стороны, потому что они сами не знали, куда идут, откуда вышли и чего хотели, да никто и теперь этого не знает.

Они желали переворота — ну и всё тут. Думайте об этом, что хотите,

думайте очень много и думайте очень мало: это будет дело темперамента вашего, а сами декабристы тут ни при чем.

Наиболее испугавшимся брошюры Герцена был опять В. Боткин.

«Посмотрите,— говорил он мне в 1850 году шипящим голосом,— какой доносик

написал Александр Иванович на своих приятелей». Он успокоился, однако же, не

видя преследований, и круг несколько времени, до очень близкого распадения

своего, продолжал еще существовать, оставаясь только под надзором полиции; особенно Грановский, как узнали после из признаний губернаторских

чиновников, окружен был усиленным соглядатайством. Ждали первого

легкомысленного шага и не дождались: все было серьезно, важно и строго в нем, 376

хоть тресни, а за принципы его ухватиться, пожалуй, и можно бы, да совестно

перед историей, надуть которую, между прочим, весьма желали все, без

исключения, господа, делавшие ее в нашей земле.

Не лучше было положение и славянофилов. Герцен и их зачислил в свою

когорту российских революционеров, что должно было оправдать отчасти Третье

отделение в его собственных глазах за нелепый арест Чижова и Ив. Аксакова в

1847 году [497] Удивительное свойство нелепости вообще: она может свести, как

братьев, людей совершенно противоположных по характеру, взглядам и

убеждениям,— Герцена, например, с гениальным сыщиком И. Липранди. В эпоху

сильнейшего преследования раскольников (1850—1855 годы) сей последний, орудовавший этим гонением, подавал записку, в которой, исчисляя

существующие у нас противоправительственные секты, присоединял к ним и

секту славянофилов с Хомяковым, Киреевским и Аксаковыми и проч., прямо

называя ее вдобавок естественным отродьем раскола. Я сам читал эту записку, так, как и записку И. С. Аксакова, которую он составлял по вежливому

приглашению Дубельта в палатах Третьего отделения (на Фонтанке), где