Литературные воспоминания

своим степени различного состояния своей рукописи, и, конечно, если тут есть

часть простого авторского самолюбия, то уже в мере, которая пропадает

незаметно в другом, сильнейшем настроении. После 1843 года, при работе за

второю частью «Мертвых душ», настроение это приобретает еще большее

развитие, и тогда намеки, свидетельствующие о положении дела, о видах, какие

имел автор на свое создание, о пути, который приняло его творчество, становятся

еще более торжественными и проникаются еще более свойствами мистического, восторженного созерцания. Они делаются вместе с тем чаще, постояннее до тех

пор, пока собрание их в одну книгу и издание в 1847 году под именем

«Выбранные места из переписки с друзьями» возвещают, по нашему мнению, совершенное окончание второй части «Мертвых душ» и скорое ее появление в

свет [051]. Мы еще будем говорить об этой решительной эпохе в жизни Гоголя, которая значительно отличается от начальной, или предуготовительной, в

которой находимся, но теперь же скажем, что отыскать соответствие между

подробностями тогдашней его переписки и состоянием второй части «Мертвых

душ» есть дело, конечно, трудное, но не невозможное для будущего биографа его.

И довольно замечательно, что даже простого сомнения в себе, не только

христианского смирения, о котором так много толковали по поводу Гоголя, нет и

признаков в его переписке вплоть до 1847 года, то есть до страшного переворота в

его жизни, последовавшего за неуспехом выданной им книги. Правда, он учит

всех наблюдать за собой, радоваться ударам, наносимым самолюбию, но всякий

такой удар отражает от себя тотчас же и весьма решительно. Все его требования

упреков, выговоров, просьбы о сообщении бранчивых критик, похвалы

несправедливым заключениям лите-ратурных врагов сто тоже не показывают

никакого смирения. Он уже стоял выше этого, играл с безвредным жалом

порицателей, даже хвалил их, как хвалит учитель фехтованья мальчика, нанесшего ему знакомый и предвиденный удар; но когда удар действительно был

искусно рассчитан и поражал его, он подымался, как гроза, и с великою энергиею

возвращал его противнику. Но в письмах Гоголя, скажут нам, есть, между

прочим, ясные признаки упадка сил, есть искренние жалобы на творческую

немощь, наконец есть нелицемерная покорность провидению, надежда на него и

беспощадная оценка самого себя. Действительно есть, и все это уже симптомы

самого труда, самого процесса работы, столько же, сколько и известного

нравственного состояния. Всякий раз, как они появляются, можно подразумевать, 80

как нам кажется, что Гоголь еще занят развитием идеи или представления, что он

одолевает творческим образом характер или происшествие, что наконец он еще

носится в открытом море создания, колеблемый всеми соображениями писателя и

без берега в виду. Эти эпохи есть вместе с тем и эпохи самых сильных

физических его страданий...

Грозные, карающие письма Гоголя к друзьям и даже к семейству, которые

так удивили многих, поясняются тоже состоянием его мысли в эту эпоху. Такими

письмами он намекал на сокровища, которые в ней таятся, и, по нашему мнению, они пишутся всякий раз, как труженику, более и более переходившему к

мистическому представлению своего призвания, кажется, что он открыл новую

сторону в литературной задаче своей и стоит на высшей степени ее понимания. С

вершины добытой художнической или мистической истины, что уже делалось для

него все равно, он свободно бросает перуны вниз, к людям, еще не просвещенным

тою благодатью, присутствие которой он сильно чувствует в себе. Под обаянием

исключительной идеи Гоголь начинает придавать, особенно с 1843 года, глубокое

значение всякому обстоятельству, касающемуся лично до него или до друзей: таинственные, многознаменующие признаки плодятся вокруг него; каждый

простой случай жизни оживает, олицетворяется, получает вещее слово и

пропадает, уступая место другому... Помню одно письмо Гоголя поэту Н. М.

Языкову, кажется пропущенное г. Кулишем, в котором он излагает мистическое

значение грефенберговского способа лечения холодной водой. Он обращает

внимание друга на поучительную историю воды как всеобщего медицинского

средства, от начала веков предложенного человеку самим промыслом.

Отвергнутое заумничавшимся человеком, оно вновь открыто, но не академиями, не профессорами и современной наукой, а простым и бедным крестьянином

австрийской деревушки! [052] Но когда Гоголь сам попробовал ванны и души

Грефенберга, которые отчасти расстроили его слабые нервы, он забывал все свои

прежние толкования и в другом письме к Н. М. Языкову откровенно проклинал

Грефенберг и его знаменитого доктора. Ошибки не исправляют страстные

увлечения: все, что каким-либо образом соприкасается с задачею его жизни, с

созданием романа, является в необычайных размерах... Так, поручения его

списывать статьи журналов и пересылать ему, вместе с заметками о нравах и

обычаях, с ходячими толками и суждениями о нем самом, являются, в свете его

вдохновенных Пояснений, не просто материалами для питания и укрепления его

литературной деятельности, а почти делом, приближающим великое будущее, и