Литературные воспоминания

позднее (в 1841 году, в Риме), о русских людях той эпохи Белинский не занимал

никакого места. Услуги критика были забыты, порваны, и благодарные

воспоминания отложены в сторону. И понятно отчего: между ними уже прошли

статьи нашего критика о «Московском наблюдателе», горькие отзывы Белинского

о некоторых людях того кружка, который уже призывал Гоголя спасти русское

общество от философских, политических и вообще западных мечтаний. Н. В.

Гоголь видимо склонялся к этому призыву и начинал считать настоящими своими

ценителями людей надежного образа мыслей, очень дорожащих тем самым

строем жизни, который подвергался обличению и осмеянию [127]. Николай

Васильевич вспомнил о Белинском только в 1842 году, когда для успеха

«Мертвых душ» в публике, уже представленных на цензуру, содействие критика

могло быть не бесполезно. Он устроил тогда одно тайное свидание с Белинским в

Москве, где последний случайно находился, и другое, хотя и не тайное, но

совершенно безопасное, в кругу своих петербургских знакомых, не имевших

никаких соприкосновений с литературными партиями; секрет свиданий был

действительно сохранен, но, как я узнал после, они нисколько не успели завязать

личных дружеских отношений между писателями. Все это было, однако же, еще

впереди и случилось уже в мое отсутствие из Петербурга и России.

126

Теперь же, накануне моего отъезда за границу в 1840 году, Белинский как-

то особенно был погружен а изучение и пересмотр гоголевских сочинений. Он и

прежде пропитался молодым писателем настолько, что беспрестанно цитировал

разные лаконически-юмористические фразы, столь обильные в его творениях, но

теперь Белинский особенно и страстно занимался выводами, какие могут быть

сделаны из них и вообще из деятельности Гоголя. Можно было подумать, что

Белинский поверяет Гоголем самые начала, свойства, элементы русской жизни и

ищет уяснить себе, в каких отношениях стоят произведения поэта к собственным

философским его, Белинского, воззрениям и как они с ними могут ужиться. Здесь

следует заметить, что время изменения и перелома в созерцании Белинского

определить весьма трудно с некоторой точностию. Фактически несомненно, что в

следующем, 1841 году свершился мгновенный поворот критика к новым

убеждениям, но приготовлялся он ранее и тогда, когда критик еще не покидал

старой почвы и старой теории. Я сохраняю убеждение, что вместе с другими

агентами его отрезвления —уроками жизни, развитием собственной его мысли и

внушениями друзей —Лермонтов и Гоголь были не последними агентами, что

доказывается и статьями о них, написанными Белинским в течение 1840 года. Под

действием поэта реальной жизни, каким был тогда Гоголь, философский

оптимизм Белинского должен был разложиться, как только его серьезно

сопоставили с картинами русской действительности. Никакими логическими

изворотами нельзя было помочь беде, — следовало или соглашаться с

художником, обещающим еще много новых созданий в том же духе, или

покинуть его как не понимающего той жизни, которую изображает. Притом же

обличения Гоголя довершали ряд обличений, начатых уже самым строем жизни и

критическим умом Белинского прежде. Конечно, более правильное понимание

известной формулы Гегеля о тождестве действительности и разумности, освободившее ум Белинского от философского обмана, дано было совсем не

Гоголем, но Гоголь его подкрепил. Таким-то образом расплачивался Николай

Васильевич с критиком за все, что получил от него для уяснения своего

призвания; но вот что замечательно: обоим им суждено было поменяться ролями

и разойтись по тем же дорогам, по которым пришли друг к другу. Пока

Белинский, выведенный однажды на почву реализма, прокладывал себе дорогу

все далее и далее по одному направлению,— романист, способствовавший ему

обрести этот верно намеченный путь, возвращался сам, после долгих блужданий, к той исходной точке, на которой стоял, при самом начале, его критик.

Обменявшись местами, они уже, каждый с своей стороны, стремились достичь

крайних, последних выводов своего положения, и оба одинаково умерли

страдальцами и жертвами напряженной работы мысли — мысли, обращенной в

различные стороны.

IX

Что касается Лермонтова, то Белинский, так сказать, овладевал им и входил

в его созерцание медленно, постепенно, с насилием над собой. При первом

появлении знаменитой лермонтовской думы «Печально я гляжу на наше

127

поколенье», помещенной в № 1 «Отечественных записок» 1839 года,— этого

монолога, над которым впоследствии критик долго и часто задумывался, которым

не мог насытиться и о котором позднее не мог наговориться,—Белинский, еще

живший в Москве, выразился коротко и ясно. «Это стихотворение энергическое, могучее по форме,— сказал он,— но не-сколько прекраснодушное по

содержанию» [128]. Известно, что выражал эпитет «прекраснодушный» в нашем

философском кружке. Однако же Белинский не успел отделаться от Лермонтова

одним решительным приговором. Несмотря на то, что характер лермонтовской

поэзии противоречил временному настроению критика, молодой поэт, по силе

таланта и смелости выражения, не переставал волновать, вызывать и дразнить