Литературные воспоминания

никакого намерения изменить свои горделивые, презрительные, а подчас и

жестокие отношения к явлениям жизни на какое-либо другое, более справедливое

и гуманное представление их. Продолжительное наблюдение этой личности, вместе с другими, родственными ей по духу на Западе, забросили в душу

Белинского первые семена того позднейшего учения, которое признавало, что

время чистой лирической поэзии, светлых наслаждений образами, психическими

откровениями и фантазиями творчества миновало и что единственная поэзия, свойственная нашему веку, есть та, которая отражает его разорванность, его

духовные немощи, плачевное состояние его совести и духа. Лермонтов был

129

первым человеком на Руси, который напел Белинского на это созерцание, впрочем уже подготовленное и самым психическим состоянием критика. Оно

пустило обильные ростки впоследствии.

Таким образом, все материалы для устранения отвлеченного, философского

принципа, вся нужная подготовка для выхода из фальшивого псевдогегелевского

оптимизма были уже теперь налицо; но Белинский освобождался от старого

воззрения, так тщательно воспитанного им в себе, медленно, как от любви, хотя

уже с половины 1840 года он не мог вспоминать и говорить без ужаса и

отвращения о статье своей «Менцель», которою он открыл этот замечательный

год своей жизни и которая была написана им еще в Москве 1839 год) [130].

Эстетические статьи, о которых мы сейчас говорили, последовавшие за ней, были

плодом уже петербургских его дум. На них еще лежит во многих местах отблеск

старого направления, но с ними снова выходил на литературную арену

замечательный критик в полном обладании своей мыслью и своим увлекательным

словом. Проснулись все его способности, вся прирожденная ему сила

литературной прозорливости. Статьи его были не просто журнальными

рецензиями — они составляли почти события в литературном мире того времени.

Все они установляли новые точки зрения на предметы, читались с жадностью, производили глубокое, неизгладимое впечатление на современную публику, на

всех нас, какие бы оттенки прежних, не вполне покинутых убеждений, еще ни

встречались в них и как бы сам автор ни осуждал впоследствии некоторые из их

положений и приговоров за излишний пыл и через меру высокий тон их.

Белинский как критик-художник являлся действительно человеком власти и

могущества, подчиняющим себе. Достаточно вспомнить для объяснения

обаятельного действия всех его рецензий 1840 года, после «Менцеля», что в

каждой из них происходила, так сказать, художническая анатомия данного

произведения, открывалось его внутреннее строение с очевидностью и

осязательностью, дававшими иногда совершенно одинаковое, а иногда еще и

большее наслаждение, чем чтение самого оригинала. Это было восстановление

произведения, только уже проведенного, так сказать, через душу и эстетическое

чувство критика и получившего от соприкосновения с ними новую жизнь, большую свежесть и более глубокое выражение. Так, в художническо-

эстетической критике 1840 года Белинский находил выход из опутавшего его

философского догматизма. С этим направлением я его и оставил при моем

отъезде за границу.

X

Прежде отъезда мне пришлось, однако же, побывать опять в Москве. На

этот раз Белинский снабдил меня письмом к Василию Петровичу Боткину, которого я вовсе не знал, но о котором много и часто говорилось при мне. Я

побежал к нему при первой возможности. Это было в половине июня 1840 года

[131].

Я застал В. П. Боткина в беседке сада, прилегавшего к известному дому

Боткиных на Маросейке. Тут он устроил себе очень изящный летний кабинет, где

130

и проводил все свободные свои часы, окруженный многочисленными изданиями

Шекспира и комментариями на него европейских исследователей. Он составлял

тогда статью о Шекспире. Я нашел в Боткине тех времен молодого человека в

красивом парике, с чрезвычайно умными и выразительными глазами, в которых

меланхолический оттенок постоянно сменялся огоньками и вспышками,

свидетельствовавшими о физических силах, далеко не покоренных умственными

занятиями. Он был бледен, очень строен, и на губах его мелькала добродушная, но как-то осторожная улыбка,— словно врожденный его скептицизм по

отношению к людям сохранял над ним свои права и в области безграничного

идеализма, в которой он тогда находился.

Впоследствии оказалось, что он стоял на границе радикального

нравственного переворота, которого и сам еще не предчувствовал. Никто не

обращал внимания на внезапные проблески страсти на лице и в речах, которые

часто прорывались у него, и никому не приходило в голову подозревать, что в нем

живет еще другой человек кроме того, которого знали и любили окружающие его

друзья и товарищи.

Мы, разумеется, разговорились о Белинском и о его мучительных исканиях

выхода из положений, очень основательно выведенных из данного тезиса и очень

несостоятельных в приложениях к практической жизни. «Он платится теперь,—

сказал мне задумчиво и как-то строго Боткин, словно обращаясь к самому себе,—

за одну весьма важную ошибку в своей жизни — за презрение к французам. Он не

нашел у них ни художественности, ни чистого творчества и за это объявил им