Литературные воспоминания

порядочно безобразную сцену между Катковым и Бакуниным, когда оба они

находились уже в Петербурге. Дело должно было разрешиться дуэлью в Берлине.

К удовольствию друзей, принимавших участие в противниках, дуэль не

состоялась вовсе [138]. В Петербурге Катков был предшествуем, как я сказал, репутацией человека нервного характера и оригинального ума, питаемого

особенно знакомством с источниками господствовавших тогда теорий, и, наконец, писателя, уже отличившегося мастерством своим выражать метко и

живописно оригинальные стороны философских идей, исторических эпох и

предметов искусства вообще. Критические статьи Каткова действительно

возвещали очень свежий, разнообразный и сильный талант; между ними остается

мне памятной рецензия его на книгу Зиновьева «Основание русской стилистики», где первое возникновение риторики как науки оправдывалось строем всей

древней греческой жизни и цивилизации и осязательно показывалась нелепость ее

претензии на звание науки в быту новых обществ. Тем же характером блестящего

изложения и понимания исторической и бытовой сущности вопросов отличаются

134

и многие другие его статьи в «Литературных прибавлениях» и «Отечественных

записках» 1839 и 1840 годов. Белинский очень дорожил его сотрудничеством в

«Отечественных записках» и ожидал от того больших последствий для журнала, чего, однако же, не сбылось.

Катков переживал тогда тот период развития, который можно назвать

«свирепостию молодости» и который часто разрешается явлениями, которые

кажутся совершенно невозможными и дикими в приложении к лицу, узнанному

нами позднее, когда оно уже вполне определилось. С физиономии его почти не

сходило тогда выражение некоторого легкого презрения к интеллигенции, его

окружавшей, а поступки его еще сильнее выражали убеждение в своем праве не

дорожить ею. Белинский не составлял исключения. Катков нимало не скрывал

высокого понятия о самом себе и больших надежд, возлагаемых им на свою

будущность, и думал, что они могут служить достаточным основанием для

снисходительного взгляда на его резкие выходки и несправедливости К друзьям, которые только и занимались тем, чтоб поддержать, поощрить и укрепить его

деятельность и влияние. В короткое время своего пребывания в Петербурге, кроме некоторых библиографических статей, он перевел, вместе с другими

участниками, роман Купера «Патфайндер» и составил этюд «Сарра Толстая», который появился в «Отечественных записках» почти перед самым его отъездом

за границу. Белинский, еще до напечатания этого этюда, был очень доволен им и

даже много говорил о нем, но не прошло и двух месяцем, как он переменил свое

мнение об этюде, о чем я уже узнал впоследствии. Ему сделались вдруг противны

психические изыскания в области духа, анализ неуловимых чувств и ощущений

внутреннего человеческого существования, словом вся та метафизика ума и воли, какая обильно предлагалась статьей Каткова, некоторая начинала уже терять

всякое значение для Белинского [139]. Было и еще соображение. По всему складу

мысли и деятельности Каткова, с первых же его шагов за границей, все яснее

оказывалось, что он гораздо более занят мыслию водворить в своем отечестве

новые основы положительного созерцания и верования, какие он открыл в

позднейшей философии «откровения» Шеллинга, чем призванием работать на

просветление загрубелой русской общественной среды прямо и непосредственно, как того требовало время. Сам Катков скоро подтвердил все догадки Белинского.

Еще в Гамбурге, ступая, так сказать, впервые на почву Европы, он думал, что

успех «Отечественных записок» доставит ему и Белинскому средства безбедного

существования на всю жизнь, а менее чем через год он прекратил все сношения с

журналом. Было бы крайне поверхностно и мелочно объяснять дело неясностью

денежных расчетов между редакцией и сотрудником ее, между тем как дело

разъясняется вполне отвращением Каткова следовать по пути бесповоротного

отрицания, которое боится и не желает разъяснений. В 1842 году он на этом

основании подозрительно относился даже к «Мертвым душам» Гоголя, как я имел

случай лично убедиться, и не столько к поэме, сколько к будущим ее

панегиристам, которых предвидел и которых более опасался, чем выводов самого

произведения. В глухую осень 1840 года (октября 5-го) мы с ним сели на

последний пароход, отправлявшийся из Петербурга .в Любек, Белинский, Кольцов и Панаев провожали нас до Кронштадта [140].

135

Я упомянул имя Кольцова. Это была моя первая и последняя встреча с этим

замечательным человеком. Как теперь смотрю на малорослого, коренастого поэта, со скулистой, чисто русской физиономией и с весьма пытливым и

наблюдательным взглядом. Все время проводов он молчал, как бы озадаченный и

подавленный умными, а еще более— развязными речами литературных

авторитетов,— речами, которые выслушивал с покорным вниманием неофита.

Это была как будто обязательная маска, принятая им в литературном обществе, которое так много делало для распространения его известности, потому что и ко

мне, совершенно безвестному и нимало не влиятельному лицу кружка, он