Литературные воспоминания

начала, из которых вытекают все правила жизни, заменялись другим и

единственным деятелем. Теперь нравственное для Белинского состояло в

эстетическом воспитании самого себя, то есть в приобретении чуткости к правде, добру, красоте и в усвоении неодолимого органического отвращения к

безобразию всякого вида и рода. Я живо помню еще беседы, в которых он

развивал это положение. По его убеждению, хорошим пособием для возведения

себя на степень разумного человека и просветленной личности может служить

изучение основных идей в истинно художнических созданиях. Все эти основные

идеи суть вместе с тем и откровения морального мира. Из разбора и усвоения их

возникает в обществе мало-помалу кодекс нравственности, не писанный, без

137

мраморных таблиц и хартий, но лучше их укореняющийся в сознании отдельных

лиц, лучше их устроивающий внутренний быт человека, а через человека и быт

целых поколений. Каждый новый гениальный художник привносит, так сказать, в

этот свободный кодекс нравственных начал новую черту, новую подробность, которые почерпнуты прямо из наблюдения и определения элементов духовной

природы человека. Образуется рядом с живущими, действующими, писанными и

неписанными, нужными и ненужными уставами общежития и благочиния другой

устав, неизмеримо более светлый, разумный и серьезный, которому следуют

люди, развитые эстетически. Человек, воспитанный на миросозерцании великих

художников, поэтов, философов, мыслителей, под конец сам становится

способным к творчеству в области нравственных идей, открывает новые начала

правды и возвещает их, покоряясь им сам и покоряя им других. Белинский нашел

очень много глубоких соображений на этой почве, с которой он сошел в конце

своего поприща на другую, тоже давшую ему много немаловажных выводов и о

которой еще речь впереди.

И как он встрепенулся, когда около той же эпохи возвещен был новый

журнал «Маяк», долженствовавший, как говорили, преимущественно

способствовать возобновлению и развитию старой, допетровской и испытанной

русской морали, позабытой нашим светским и литературным обществом [142].

Белинский прежде всех бросился поднять эту перчатку. Он отозвался о скором

появлении журнала враждебно и сердито и перед самым отъездом моим показал

мне даже место из приготовляемой им статьи, где упоминалось о журнале: «В

нашу уснувшую литературу начал вкрадываться китайский дух; он начал

пробираться не под своим собственным, то есть китайским именем Дзунь-Кин-

Дзынь, а с чужим паспортом, с подложною фамилией и назвался моральным

духом. Говорят, что добрые мандарины приняли благое намерение издавать на

русском языке журнал, имеющий целию распространение в русской литературе

этого благовонно-китайского духа» (в разборе «Ольги», романа автора

«Семейства Холмских») [143]. Выдуманное китайское слово забавляло самого

автора, но оно не выражало еще вполне степени негодования, объявшей его при

известии о замысле основать журнал для защиты отживших начал, хотя бы

некогда и очень важной исторической эпохи. Все это было как бы предчувствием

той ожесточенной борьбы, какую он поведет скоро против тех же начал с

врагами, гораздо более дельными и многочисленными, чем будущая редакция

обещанного журнала [144].

Частые нападки Белинского на моральничанье повели, однако же, к

недоразумению, которое чуть ли не продолжается и до сих пор. Надо припомнить, что Белинский вполне усвоил себе деление Гегеля нравственных начал на две

области: моральную (Moralitat), к которой он отнес более или менее хорошо

придуманные правила общежития, и собственно нравственную (Sittlichkeit), которая объемлет у него самые законы, управляющие психическим миром

человека и порождающие этические потребности и представления. Сделавшись

проводником этих мыслей в русской жизни, Белинский начал свой долгий подвиг

преследования в литературе и вообще явлениях нашего общества того, что он

называл моралью и моральничаньем. Когда возвратилось к нему после некоторого

138

перерыва его яркое и откровенное слово, он уже не прекращал своего неусыпного

гонения на моральничанье, сильно господствовавшее тогда у нас в театре, словесности и жизни, так как посредством его люди прикрывали свою духовную

наготу и старались обмануть себя и других относительно нравственной своей

пустоты. Все, что отзывалось благовидным, но коварным резонерством, желающим подменить очевидные факты лживым их толкованием, все, что носило

печать слабосильной, пустой сентенции, рассчитанной на получение дешевым

способом, без хлопот и усилий, репутации честности и порядочности, наконец

все, что отзывалось китайским раболепным отношением к старине и изуверским

отвращением к трудам нового времени, все это клеймилось у Белинского одним

прозвищем «морали и моральничанья» и преследовалось со смелостью, весьма

замечательной по тому времени. Беспощадное обличение этого чудовища

«морали» рассеяно у него почти по всем его статьям от той эпохи. Чтобы

ознакомиться, каким энергическим языком оно обыкновенно производилось, любопытные могут прочесть любую из его рецензий (см., например, рецензию на