Литературные воспоминания

фальшивое подобие большой резиденции и важного политического центра,—

вплоть до 1848 года там сочинялись проповеди, выходили ученые трактаты, создавались философия и искусство для борьбы с французским нечестием и для

пристыжения его. Один вопрос проводился в бесчисленных видах и слышался, можно сказать, повсюду: допустит ли солидный немецкий ум, немецкая верность

историческим преданиям, привязанность немцев к своему очагу и домашним

порядкам, наконец немецкая потребность добираться до ядра каждой мысли —

допустят ли они восторжествовать над собой легкомыслию и нечестию одного

романского племени, растерявшего коренные основы человеческого и

гражданского существования. Вопрос этот открыто ставился представителями

власти, министрами. ораторами, с церковных кафедр, многими профессорами, журналистами, литераторами и художниками. Присмирелая, осторожная Франция

Луи-Филиппа порождала такое сокровище тайной злобы и гнева в некоторых

официальных и консервативных кругах, какого они не нашли у себя, когда та же

Франция, через 15 лет тяготела почти над всеми европейскими кабинетами [148].

Дело объясняется просто: июльская революция 1830 года впервые нанесла

тяжелый удар трактатам 1815 года и нравственным и политическим основам, установленным «Священным союзом». Рана, нанесенная Францией 1830 года

обычному порядку дел и течению мыслей в Европе, была далеко не смертельна, но эта рана все-таки болела и возбуждала тяжелые мысли насчет исхода болезни.

Отсюда и крики, призыв бесчисленных врачей и искание возможных средств

скорого исцеления.

Покуда, однако ж, все попытки заслонить как-нибудь от глаз людей Париж

и Францию не вполне достигали желаемого успеха. Тому много мешала и так

называемая «юная Германия», обратившая у нас тотчас же внимание на себя.

Побежденная десять лет тому назад на улицах и площадях, она успела теперь

захватить в свои руки часть публицистики, философскую полемику и

преимущественно обличение немецкой науки, жизни и немецкого искусства; она

открыто шла за знаменем и фортуной чужестранного народа, умеющего так много

ставить политических и общественных вопросов перед собой. Не то чтобы партия

эта имела какую-либо плодотворную государственную идею или обладала каким-

либо учением, способным отвечать на все требования. Она предприняла только

расшевелить немецкий мир и имела за собой даже и некоторое довольно

значительное меньшинство осторожных и хладнокровных умов, которые

возмущались долгим промедлением в исполнении некоторых торжественных

обещаний, данных народам в 1813 году и недавними попытками изменить, по

возможности, смысл и сущность протестантизма. Большинство, однако же, сопротивлялось разлагающему действию «юной Германии», сколько могло.

Общество немецкое, с администрацией во главе, приняло тогда очень простую

систему делить людей на два разряда: на людей, симпатизирующих Франции, позабыв все многочисленные ее вины перед Германией, и на людей, доверяющих

немецкому гению, хотя бы он еще и не вполне обнаружил все свои силы и

средства. Этот последний отдел, покровительствуемый и высшими

официальными сферами, исповедовал еще и учение, по которому всякой

141

свободной политической деятельности народа должна всегда предшествовать

строгая подготовка к ней в безмятежном царстве мысли, науки и теории.

Берлинский университет, благодаря соединенным усилиям администрации и

людей науки, вырос сам собой в готовое царство такого рода: немецкая ученость

процветала там, как нигде. Пользуясь правом ознакомления с курсами прежде

выбора их, мы каждый вечер ходили по аудиториям и слушали знаменитейших

его профессоров. Я еще застал в университете почтенного Вердера, друга и

учителя Станкевича, Грановского, Тургенева, Фролова и многих других русских.

Он объяснял логику Гегеля и продолжал цитировать стихи и афоризмы из Гете

для сообщения красок жизни и поэзии отвлеченным формулам учителя. Риттер, Шеллинг тоже открыли свои курсы. Любопытна была для меня лекция Сталя —

философа-пиетиста и одного из будущих основателей газеты «Kreuz-Zeitung», который излагал основания, необходимые для осуществления истинно

христианского государства, нигде еще не достигшего вполне своего настоящего

типа и т. д.

Однако же либеральное, политическое движение умов, данное 1830 годом, не заглушалось конференциями берлинского университета, а, напротив, еще

росло под его тению. Для поддержания его существовали тогда и сильно шумели

«Jahrbucher» Руге, чисто революционный орган, тоже не покидавший

философизма, но сделавший его орудием преследования немецких порядков и

вообще скромности и узкости немецкого созерцания жизни [149]. Как бы в

опровержение этого упрека отечественной науке, Германия произвела несколько

ранее книгу, исполненную теологической эрудиции и возбудившую, на первых

порах, повсеместный ужас— не только в советах и канцеляриях, но и между

отъявленными либералами — известную книгу Штрауса [150]. Свободное

исследование начинало перерастать требования тех, которые его возбудили и

защищали. Уже недалеко было то время, когда немецкая эрудиция и теория