Литературные воспоминания

разовьет, особенно в области теологии и политической экономии, такую смелость

выводов и положений, что подскажет тогдашнему газетному и клубному нашему

мудрецу, Н, И. Гречу, его общеизвестное глубокомысленное замечание. Около

1848 года он во всеуслышание говорил: «Не Франция, а Германия сделалась

теперь рассадником извращенных идей и анархии в головах. Нашей молодежи

следовало бы запрещать ездить не во Францию, а в Германию, куда ее еще

нарочно посылают учиться. Французские журналисты и разные революционные

фантазеры — невинные ребята в сравнении с немецкими учеными, их книгами и

брошюрами». Он был прав в последнем отношении, но покамест можно было еще

безопасно для своей нравственности оставаться в Берлине и свободно выбирать

точку зрения и свою тенденцию между спорящими сторонами. У всякого

новоприезжего туда из русских соотечественники его, уже прожившие несколько

лет в этом центре немецкой эрудиции, шутливо спрашивали, если он изъявлял

желание оставаться в нем: чем он прежде всего намерен быть — верным ли, благородным немцем (der treue, edie Deutsche), или суетным, взбалмошным

французом (der eitle alberne Franzose). 0 том, не захочет ли он остаться русским —

не было вопроса, да и не могло быть. Собственно русских тогда и не

существовало; были регистраторы, асессоры, советники всех возможных

142

наименований, наконец помещики, офицеры, студенты, говорившие по-русски, но

русского типа в положительном смысле и такого, который мог бы выдержать

пробу как самостоятельная и дельная личность, еще не нарождалось.

В одном из берлинских кафе («Под липами») у Спарньяпани, отличавшемся

громадным количеством немецких и иностранных газет и журналов, я встретил

однажды вечером двух русских высокого роста, с замечательно красивыми и

выразительными физиономиями, Тургенева и Бакунина, бывших тогда

неразлучными. Мы даже и не раскланялись; ни с одним из них я еще не был

знаком и не предчувствовал близких моих отношений к первому. В Берлине же я

распрощался и с М. Катковым. Он записался в слушатели университета, а я

отправился на юг, поближе к Италии, чтобы с первыми весенними днями ступить

на ее классическую почву [151].

XIII

Зиму 40—41 годов мне привелось прожить в меттерниховской Вене. Нельзя

теперь почти и представить себе ту степень тишины и немоты, которые

знаменитый канцлер Австрии успел водворить, благодаря неусыпной

бдительности за каждым проявлением общественной жизни и беспредельной

подозрительности к каждой новизне на всем пространстве от Богемских гор до

Байского залива и далее. Бывало, едешь по этому великолепно обставленному

пустырю, как по улице гробниц в Помпее, посреди удивительного благочиния

смерти, встречаемый и провожаемый призраками в образе таможенников, пашпортников, жандармов, чемоданщиков и визитаторов пассажирских карманов.

Ни мысли, ни слова, ни известия, ни мнения, а только их подобия, взятые с

официальных фабрик, заготовлявших их для продовольствия жителей массами и

пускавших их в оборот под своим штемпелем. Для созерцательных людей это

молчание и спокойствие было кладом: они могли вполне предаться изучению и

самих себя и предметов, выбранных ими для занятий, уже не развлекаясь

людскими толками и столкновениями партий. Гоголь, Иванов, Иордан и много

других жили полно и хорошо в этой обстановке, осуществляя собою, еще задолго

до Карлейля, некоторые черты из его идеала мудрого человека, благоговейно

поклоняясь гениям искусства и литературы, сберегая про себя святыню души, отдаваясь всем своим существом избранному делу и не болтая зря со всеми и обо

всем по последнему журналу. Но за мудрецами и созерцательными людьми

виднелась еще шумная, многоглазая толпа, не терпящая долгого молчания кругом

себя, особенно при содействии южных страстей, как в Италии. Забавлять-то ее и

сделалось главной заботой и политической мерой правительств. Кто не слыхал об

удовольствиях Вены и о постоянной, хотя и степенной, полицейски-чинной и

размеренной оргии, в ней царствовавшей? Кто не знает также о праздниках

Италии, о великолепных оркестрах, гремевших в ней по площадям главных ее

городов каждый день, о духовных процессиях ее и об импресариях, поставлявших

оперы на ее театры, причем шумной итальянской публике позволялось, несмотря

на двух белых солдат, постоянно торчавших по обеим сторонам оркестра с

ружьями в руках, беситься как и сколько угодно. Развлекать толпу становилось

143

серьезным административным делом, но повторять эту картину, вслед за многими

уже свидетелями, не предстоит здесь, конечно, никакой надобности.

Одна черта только в этом мире, так хорошо устроенном, беспрестанно

кидалась в глаза и поражала меня. Несмотря на всю великолепную обстановку

публичной жизни и несмотря на строжайшее запрещение иностранных книг (в

моденском герцогстве обладание книгой без цензурного штемпеля наказывалось

ни более, ни менее, как каторгой), французская беспокойная струя сочилась под

всей почвой политического здания Италии и разъедала его. Подземное

существование ее не оставляло никакого сомнения даже в умах наименее

любопытных и внимательных. Оно не было тайной и для австрийского