Литературные воспоминания

суеверного страха перед его именем он содержит весьма мало. Я застал Париж

волею или неволею подчиненным строго конституционному порядку; правда, что

этого никто не хотел видеть, а видели только опасности, представляемые

народным характером французов, забывая притом коренное отличие

конституционного режима, состоящее в его способности мешать развитию

дурных национальных сторон и наклонностей. Еще очень много было людей, 145

считавших даже это средство спасать народы от заблуждений и увлечений

опаснее самого зла, которое оно призвано целить.

После популярного воинственного Тьера управление Францией принял на

себя англоман по убеждениям Гизо [152], который в ненависти и презрении к

самодеятельности и измышлениям народных масс и их вожаков совершенно

сходился с королем, хотя оба они были обязаны именно этим массам и вожакам

своим возвышением. Оба они были также и замечательные мыслители в разных

родах: король — как скептик, много видевший на своем веку и потому не

полагавшийся на одну силу принципов без соответственного подкрепления их

разными другими негласными способами; министр его — как бывший профессор, привыкший установлять основные начала, им самим и открытые, и верить в их

непогрешимость. Из соединения этих двух доктринеров противоположного рода

возникла особая система конституционного правления, старавшаяся водворить в

стране переворотов мудрствующую, резонирующую и себя проверяющую

свободу. Система располагала множеством приманок для энергических людей, которым нужно было составить себе имя, положение, карьеру,— но беспощадно

относилась к тем, которые не признавали ее призвания водворить порядок в умах

и ее учение о важности правительственных сфер и строгой иерархической

подчиненности. Доброй части французов, однако же, система эта казалась

олицетворенной, невообразимой пошлостью: жить без всякой надежды на успех

какой-либо внезапной политической импровизации, какого-либо отчаянного и

счастливого покушения (соuр-de-tete), которые, сказать мимоходом, все

подавлялись с особенной энергией и скоростью министерством Гизо в течение

восьми лет,— жить так значило, по собственным словам партизанов

непосредственной народной деятельности, обречь себя на позор перед

потомством. Партии истощались в усилиях подорвать министерство, и в 1848

году совершенно случайным образом опрокинули его, но уже вместе с

конституционной монархией.

Говоря правду, им действительно не за что было любить это министерство.

Его «мещанская» честность и стыдливость мешали ему лакомить Францию

фразами о ее призвании побеждать народы, к вящему их преуспеянию, и

воспрещали также разделять восторги толпы к недавнему еще прошлому страны, которое величалось не иначе, как временем доблестей и славы. Оно вдобавок

неустанно обличало пустоту и ничтожество народных идеалов, проектов

революционного обновления государства и различных укоренившихся догматов

народного самолюбия и тщеславия. Вся эта добропорядочность поведения не

могла сделать, конечно, правления Гизо популярным в его отечестве [153]. Да он

и не гнался за популярностию, презирая ее столько же, сколько и героев, вознесенных клубами и партиями, и рассчитывая единственно на поддержку

деловой, степенной части населения, которая в нужную минуту ему, однако же, позорно изменила, как известно. Взамен популярности, он искал почетного имени

в истории и думал его найти вместе со своим старым королем, сделав из Франции

свободное и благочинное государство, водворяя в нем конституционные нравы, работая неусыпно за обузданием крайних политических страстей — и все это под

перекрестным огнем печати, которая, несмотря на пресловутые сентябрьские

146

законы, пользовалась при нем свободой, не имевшей себе подобия на континенте, за исключением маленькой Бельгии и некоторых кантонов Швейцарии. Притом

же каждый день Гизо приносил свою систему на публичное обсуждение в

тогдашние почти постоянно бурные заседания палаты депутатов, где он часто

достигал до героизма в откровенности и до цинизма в ответах врагам.

Впоследствии вся эта кипучая жизнь, выработывавшая исподволь

конституционный фундамент для страны, нагло объявлена была, при второй

империи, презренной игрой в парламентаризм и заменена игрой полицейских

агентов на улицах, скандальной журналистикой в печати и законодательным

корпусом в четырех глухих стенах, без прав трибуны и без гласности!

Из боязни прослыть эгоистическим «буржуа», лишенным органа для

понимания народных стремлений и скрытых бедствий работающих классов, немногие решались тогда высказывать вполне все, что они думали о Париже

сороковых годов. Достоверно однако же, что путешественники имели тогда дело с

городом вполне изящным по своим приемам и обычаям, который отличался, как

естественным следствием конституционных порядков, мягкостию сношений, отсутствием мелкой подозрительности к людям, возможностию для всякого

иностранца отыскать сочувствие, симпатический отголосок на любое серьезное

мнение или начинанье, а наконец, и относительною честностию всех сделок

частных людей между собою. Все это, как известно, исчезло тотчас же при