Литературные воспоминания

89 года на европейскую почву: ему нужно было видеть его зачатки с конвентом, парижской коммуной, героями старого коммунизма, Бабефом и Буонаротти, чтобы распознать современную его физиономию и понять основательно

некоторые его ходы в нашу эпоху. Никакого решения по всем этим явлениям он

не имел, да и всеми предлагаемыми тогда решениями был недоволен.

Необычайное впечатление произвела на него только книга Луи Блана «Histoire des dix ans», тем именно, что показала, какого рода интерес и какую массу поучения и

даже художнических качеств может заключать в себе история наших дней, переживаемого, так сказать, мгновения, под рукой сильного таланта, хотя бы

история такого рода и употребляла и дело подчас не совсем испробованные

материалы, а подчас и просто городскую сплетню [159].

По возвращении моем в 1843 году в Петербург почти первым словом,

услышанным мною от Белинского, было восторженное восклицание о книге Луи

Блана. «Что за книга Луи Блана! — говорил он.— Ведь этот человек нам

ровесник, а между тем что такое я перед ним, например? Просто стыдно подумать

о всех своих кропаниях перед таким произведением. Где они берут силы, эти

150

люди? Откуда у них являются такая образность, такая проницательность и

твердость суждения, а потом такое меткое слово! Видно, жизнь государственная и

общественная дают содержание мысли и таланту поболее, чем литература и

философия...» Очевидно, эстетическое и публицистическое направление уже

потеряло для Белинского свою привлекательность и отодвигалось на задний план

в его уме; но все же волей и неволей он оставался при нем, потому что только с

помощию его можно было поднимать самые простые вопросы общественной

морали и касаться, хотя бы и косвенно, предметов русского современного быта и

развития. Подобно тому как крестьяне покупали тогда нужные им земли на имя

задаренного ими помещика, так покупалось в литературе право говорить о самом

пустом, но все-таки публичном деле и о смысле того или другого всем известного

общественного явления, призывая на помощь и выставляя вперед грамматику, математику, хорошие или дурные стихи, даже водевили Александрийского театра, московские романы и т. д.

Таково было действие французской культуры на добрую половину нашего

русского мира. Но вот что замечательно. Изменяя свой способ воззрения на

призвание писателя и помещая задачи литературы уже в среде общественных

вопросов, ни Белинский, ни весь кружок тогдашних западников и не думал

выбрасывать прежних своих представлений за борт как негодный балласт, не

приносил никакой каннибальской жертвы из коренных оснований прежнего

своего созерцания. Как ни различно было у них понимание сущности некоторых

политико-экономических тем, как ни горячи были между ними споры по

частностям и способам приложения новых полученных идей, весь кружок

сходился, однако же, безусловно в некоторых началах: он одинаково принимал

нравственный элемент исходной точкой всякой деятельности, жизненной и

литературной, одинаково признавал важность эстетических требований от себя и

от произведений мысли и фантазии, и никто в нем не помышлял о том, чтоб

можно было обойтись, например, без искусства, поэзии и творчества вообще как в

жизни, так и при политическом воспитании людей. Кстати заметить, что в виду

частых споров между друзьями было выражено позднее в литературе нашей

подозрение, что самый круг делился еще на баричей, потешавшихся только

идеями, и на демократические натуры, которые принимали горячо к сердцу все

философские положения и делали их задачами своей жизни [160]. Мнение это

может быть отнесено к числу догадок, которыми удобно отстраняются

затруднения точного определения явлений. В круге, о котором идет дело, не

всегда только «баричи» старались уйти от строгих заключений и выводов, какие

необходимо истекают из теоретических положений, и не всегда только

«демократы» понимали яснее своих товарищей сущность начал и старательнее их

доискивались последнего слова философских проблем. Очень часто роли

менялись, и врагами увлечений и защитниками крайних мнений делались не те

лица, от которых всего вернее было ожидать подобных заявлений, что можно

было бы подтвердить многочисленными примерами. Дело в том, что

отличительную черту всего круга надо искать в другом месте и прежде всего в

пыле его философского одушевления, который не только уничтожил разницу

общественного положения лиц, но и разницу их воспитаний, привычек мысли, 151

бессознательных влечений и предрасположений, превратив весь круг в общину

мыслителей, подчиняющих свои вкусы и страсти признанным и обсужденным

началам. Темпераменты в нем, конечно, не сглаживались, психические и

философские отличия людей проявлялись свободно, большая или меньшая

энергия в понимании и в выражении мысли существовали на просторе, но все эти

силы шли во след и на служение идее, господствовавшей в данную минуту, которая роднила и связывала членов круга в одно неразрывное целое и, если

можно так выразиться, сияла одинаково на всех лицах. Бывали в недрах круга и