Литературные воспоминания

упорные разногласия,— ожесточенная борьба не раз потрясала его до основания, как мы уже говорили и увидим еще далее, но междуусобия эти происходили

исключительно по поводу прав того или другого начала на господство в круге, по

поводу водворения той или другой философской или политической схемы в умах

и упрочения за ней прав на сочувствие и повиновение. Других побуждений и

другого дела круг этот не знал. Так шло до 1845 года, когда под тяжестию

собственной своей слишком абстрактной задачи и под напором новых

общественных и социальных вопросов круг стал распадаться и распался

окончательно к 1848 году, оставив после себя воспоминания, которые еще не раз, думаем, будут обращать на себя внимание мыслящих русских людей.

XVI

Осенью 1843 года, проездом через Москву, я познакомился с Герценом (а

также с Т. Н. Грановским и со всем кругом московских друзей Белинского), которого знал доселе только понаслышке[161]. Я еще застал ученое и, так сказать, междусословное торжество, происходившее в Москве по случаю первых

публичных лекций Грановского, собравшего около себя не только людей науки, все литературные партии и обычных восторженных своих слушателей —

молодежь университета, но и весь образованный класс города — от стариков, 152

только что покинувших ломберные столы, до девиц, еще не отдохнувших после

подвигов на паркете, и от губернаторских чиновников до неслужащих дворян.

Единодушие в приветствии симпатичного профессора со стороны всех этих лиц, разделенных между собою всем родом своей жизни, своих занятий и целей, считалось тогда очень знаменательным фактом, и, действительно, факт имел

некоторое значение, обнаружив, что для массы публики существуют еще и другие

предметы уважения, кроме тех, которые издавна указаны ей общим голосом или

официально. С такой точки зрения публичные лекции Грановского, пожалуй, могли считаться и политическим событием, хотя сам знаменитый профессор, посвятивший свои чтения сжатым, но выразительным очеркам нескольких

исторических лиц, постоянно держался с тактом и достоинством, никогда его не

покидавшими, на той узкой полосе, которая отведена была ему для преподавания.

Он сделал из нее цветущий оазис науки, какой только мог. В мастерских его

руках эта узкая полоса исследования получила довольно большие размеры, и на

ней открылась возможность делать опыт приложения науки к жизни, морали и

идеям времени. Лекции профессора особенно отличались тем, что давали

чувствовать умный распорядок в сбережении мест, еще не доступных свободному

исследованию. На этом-то замиренном, нейтральном клочке твердой земли под

собой, им же и созданном и обработанном, Грановский чувствовал себя хозяином; он говорил все, что нужно и можно было сказать от имени науки, и рисовал все, чего еще нельзя было сказать в простой форме мысли. Большинство слушателей

понимало его хорошо. Так поняло оно и лекцию о Карле Великом, на которую и я

попал [162]. Образ восстановителя цивилизации в Европе был в одно время и

художественным произведением мастерской кисти, подкрепленной громадною

переработанной начитанностью, и указанием на настоящую роль всякого

могущества и величества на земле. Когда в заключение своих лекций профессор

обратился прямо от себя к публике, напоминая ей, какой необъятный долг

благодарности лежит на нас по отношению к Европе, от которой мы даром

получили блага цивилизации и человеческого существования, доставшиеся ей

путем кровавых трудов и горьких опытов,— голос его покрылся взрывом

рукоплесканий, раздавшихся со всех концов и точек аудитории.

Это единодушие похвалы за смелость профессора (смелость могла тогда

заключаться в публичном заявлении сочувствия к Европе) породило мысль у

некоторых из друзей его, что наступила настоящая минута примирения между

двумя большими литературными партиями — западной и славянофильской, спор

между которыми уже сильно разгорелся в промежуток 1840—1843 годов. С целью

свести противников и приготовить их сближение затеян был в следующем 1844

году дружеский обед, на котором присутствовали почти все корифеи двух

противоположных учений, какие находились тогда в Москве: они подали на нем

друг другу руки и объявили, что одинаково связаны служением науке и одинаково

уважают все бескорыстные убеждения, порождаемые ею. Но дипломатический

мир, когда борьба не исчерпана еще вполне, редко вносил прочные основания для

мира между людьми. Поводы к разладу между собравшимися на обед

существовали еще в таком обилии, благодаря стечению многих обстоятельств, а в

том числе и деятельности Белинского, что с окончанием, можно сказать, 153

последнего заздравного тоста на обеде все стояли опять на старых местах и в

полном вооружении [163].

Что же произошло и промежуток этих трех последних лет? Собственно,

ничего нового не произошло, а только повторилось в обновленной форме и на

других гораздо более сложных и продуманных основаниях старое явление отпора

Москвы цивилизаторской заносчивости Петербурга. Москва делала

консервативную оппозицию, на основании старых начал русской культуры,—

Петербургу, провозглашавшему несостоятельность почти всех старых русских