Литературные воспоминания

друзей. Грановский, однако же, при самом разгаре спора взял меня под руку и, уводя в соседнюю аллею, промолвил им с юмором в интонации, не передаваемым

на бумаге: «Оставьте нас с ним наедине потолковать, господа, и об нас не

беспокойтесь. Мы к вам вернемся порядочными людьми». И тогда-то выразил он

мнение, что политические идеалы Гизо преднамеренно узки и скромны,

соответственно тому невеликому представлению о политических способностях

французов, которого министр никогда не скрывал. «Но пренебрежение к

народному духу,—добавил Грановский,— не может обойтись даром во Франции: она знает, что этому духу обязана своим местом и ролью в истории Европы. Так

или иначе, рано или поздно, система Гизо и Луи-Филиппа не выдержит: они и

умны и ошибаются не по-французски, и вот это-то им не простится». Я не думал

тогда, что слова Грановского были — пророчество.

Надо заметить и то, что борющаяся и так интересовавшая всех позади

стоящая, революционная Франция производила свои нападки на строй

конституционной жизни и порядки, ею заведенные, с большою ловкостию, энергиею и замечательным талантом: она почти вся состояла из даровитейших

людей эпохи. Группа писателей, преследовавшая свистками систему Луи-

Филиппа, производила неотразимое впечатление на лиц, образованных

литературно, да обладала и другим привлекательным качеством. Она поднимала, кроме вопросов текущего дня, перед которыми мы всегда чувствовали слабость

своего практического опыта и суждения, еще и всего более широкие, отвлеченные

вопросы будущности, темы нового социального устройства Европы, смелые

постройки новых форм для науки, жизни, нравственных и религиозных

верований, а наконец критику всего хода европейской цивилизации. Здесь мы уже

были, что называется, на просторе, приученные измала к великолепным ипотезам, к широким, изумительным обобщениям и умозаключениям.

Таким образом, когда осенью 1843 года я прибыл в Петербург, то далеко не

покончил все расчеты с Парижем, а, напротив, встретил дома отражение многих

сторон тогдашней интеллектуальной его жизни [154].

Книга Прудона «De la propriete», тогда уже почти что старая; «Икария»

Кабе, малочитаемая в самой Франции, за исключением небольшого круга

мечтательных бедняков-работников; гораздо более ее распространенная и

популярная. система Фурье,— все это служило предметом изучения, горячих

толков, вопросов и чаяний всякого рода [155]. Да оно и понятно. В огромном

большинстве случаев трактаты эти были те же метафизические эволюции, только

эволюции, перенесенные на политическую и социальную почву. За ними туда и

последовали целые фаланги русских людей, обрадованных возможностию выйти

из абстрактного, отвлеченного мышления без реального содержания к такому же

абстрактному мышлению, но с кажущимся реальным содержанием.

Та часть верных и зрелых практических указаний, какая заключалась в этих

трактатах и чем европейский мир не замедлил воспользоваться, всего менее

149

обращала на себя наше внимание, да и не в том было вообще призвание трактатов

на Руси. В промежутке 1840—1843 годов такие трактаты должны были совершить

окончательный переворот в философских исканиях русской интеллигенции и

сделали это дело вполне. Книги названных авторов были во всех руках в эту

эпоху, подвергались всестороннему изучению и обсуждению, породили, как

прежде Шеллинг и Гегель, своих ораторов, комментаторов, толковников, а

несколько позднее, чего не было с прежними теориями, и своих мучеников.

Теории Прудона, Фурье, к которым позднее присоединился Луи Блан с известным

трактатом «Organisation du travail» [156] образовали у нас особенную школу, где

все эти учения жили в смешанном виде и исповедовались как-то зараз адептами ее

[157]. В такой не слишком плотной и солидной амальгаме вышли они лет через

пятнадцать после того на свет и в русской печати.

Белинский пристроился к общему направлению, как только первые лучи

социальной метафизики дошли до него, но и тут, как и в философский период, он

начал с начала. Сам Белинский ни с кем не переписывался за границей, но до нас

доходили слухи через приезжающих, что он погружен в чтение пространной

«Истории революции 1789 года» Тьера. Пресловутое творение Тьера, не очень

глубоко понимавшего эпоху, но очень эффектно излагавшего наиболее выпуклые

ее стороны, ввело его в новый мир, доселе мало знакомый ему, и понудило идти

далее в изучении его [158]. Уже на моих глазах в Петербурге принялся он за

историю того же события, отличавшуюся вполне отсутствием всякой поверки лиц

и дел, именно за сочинение Кабе «Le peuple», который находил признаки

необъятного коллективного ума во всех случаях, когда вступали в дело народные

массы, и который объяснял наконец даже падение республики трогательным, святым добродушием тех же масс, одерживающих победы над врагами не для

себя, не для извлечения немедленной пользы из события, а для прославления

своих принципов — братолюбия, равенства и справедливости. Впрочем, эти и

другие совершенно противоположные по духу сочинения служили Белинскому

просто средством отыскать первые семена социализма, заброшенные переворотом