Литературные зеркала

"Я" как самоощущение, как совокупность мыслей, чувств, инстинктов, представлений, суеверий и т. п., как сфера восприятия, опрокинутая вовнутрь, обретает теперь свое лицо - в буквальном и переносном смыслах. Человек в зеркале видит себя таким (или, допустим, почти таким), каким видят его другие. И, сколь ни странно, впервые с такой полнотой осознает себя как сокровенное, как душу. Человек встречается с самим собой.

Мы уже наблюдали раньше, как аналитическая энергия зеркала (здесь лучше сказать - зеркальной техники в литературе) используется испанскими авторами - современниками Веласкеса. Кальдерон открывает сюжет, сочетающий действительность и фантастику на положении равноправных и взаимозаменяемых компонентов целого ("Жизнь - это сон"). У Сервантеса реальный план ("правда", "настоящее") обрамляет эфемерное: галлюцинацию Дон Кихота и мнимое герцогство его оруженосца. Как два зеркала (или как зеркало с явью) сведено в драме Кальдерона и в романе Сервантеса то, что происходит "на самом деле", и то, что занимает - опять-таки по отношению к героям пространство вымысла.

Аналогичные процессы происходят и вне Испании. Пример: шекспировский "Гамлет" с его "театром в театре", опять-таки практически синхронный Веласкесу. Но и в произведении, и в связях между произведениями только XIX век отводит зеркалу достойное его место...

А теперь нас ждет булгаковский роман.

"Флоберовские" аспекты "Мастера и Маргариты". Упомянем теологические споры в "Искушении святого Антония", продолженные диалогами Воланда и Берлиоза, золотой перезвон стилизованной прозы в "Саламбо", "Иродиаде", "Легенде о святом Юлиане Странноприимце" - эхо этой величественной речи слышно в "Мастере...". В "Искушении...", кроме того, как бы репетируются некоторые сцены Великого бала у сатаны46. Флобер - воскреситель скульптурных изваяний, современных Лаокоону, волшебник, оживляющий античность,- несомненно, осеняет своим благословением и примером евангелие от Воланда. У Флобера, если рассматривать его творчество как единый вдохновенный роман, намечается расслоение прозы на "древнюю" и "современную" - будущая стилевая тенденция "Мастера и Маргариты".

Незавершенный роман Флобера "Бувар и Пекюше" являет нам еще одну грань, повернутую к "Мастеру...".

Два Фауста, невольно обнажающие, по словам специалиста, "недостатки научного метода", ведут разговоры, предсказывающие дискуссию на Патриарших прудах.

"- Имея начало, душа наша должна быть конечной и, находясь в зависимости от органов, исчезнуть вместе с ними.

- Я ее считаю бессмертной. Не может бог хотеть...

- А если бога не существует?

- Как?

И Пекюше выложил три картезианских доказательства:

- Во-первых, бог содержится в нашем понятии о нем; во-вторых, существование для него возможно; в-третьих, будучи конечным, как мог бы я иметь понятие о бесконечности? А раз мы имеем это понятие, то оно исходит от бога, следовательно, бог существует!"

У истока теологических споров в литературе, будь то Рабле или Бальзак, Флобер или Булгаков,- вселенский схоластический диспут средневековья, запечатленный в религиозных текстах, философских трактатах, катехизисах и восходящий к диалогам Платона. Воспроизведенные романами, эти споры одновременно и похожи друг на друга, и очень друг от друга отличаются. Потому что их предмет, в конечном счете, добро и зло, смысл которых каждый писатель понимает по-своему и соответственно по-своему воплощает, тем самым вступая в полемику со своими коллегами - вчерашними и сегодняшними. Зеркала смотрят на "отражаемое" под разными углами.

Многие мотивы Флобера получают продолжение и развитие у португальского классика Эсы де Кейроша. Эса, в частности, воспринимает и, преодолев, воспроизводит крупным планом некоторые флоберовские темы и ситуации, увлекшие затем Булгакова. Наиболее приметным фактом зависимости между Кейрошем и Флобером, с одной стороны, Булгаковым и Кейрошем - с другой, является роман "Реликвия", точнее, третья его глава, которая по принципу "зеркало в зеркале" уводит нас в прошлое. Эта глава преломляется в библейских эпизодах "Мастера и Маргариты". Но преломление в данном случае это еще и отталкивание.

Вот некоторые асимметричные позиции двух романов...

Кейрош позволяет своему рассказчику приземлять евангельскую легенду. "Дон Рапозо,- сказал Топсиус,- он схвачен и уже предстал перед синедрионом... Скорей, друг мой, скорей в Иерусалим..." Или: "Дон Рапозо, день, который займется и вскоре осветит вершины Хеврона,- это пятнадцатое число месяца нисана". В речь рассказчика проникают не только эмоционально-личные, но и историко-политические оценки (мы имеем дело с попыткой вмешаться в жизнь "чужой" эпохи - акция, категорически отметаемая современной научной фантастикой: например, братьями Стругацкими в романе "Трудно быть богом"):

"...Топсиус обратил внимание на башню, которая стояла рядом с храмом, возвышаясь над ним с суровым упрямством. Это была черная массивная, недоступная башня Антония, оплот римского владычества".