Литературный агент

Он глядел выжидающе, я промямлил: вживаюсь, мол, в новую среду, возобновляю интересные знакомства, к Тихомировой зашел по-соседски и т. д.

— Ладно, считайте, со мной интересное знакомство вы возобновили. Вопрос исчерпан.

Однако он не уходил, закурил новую сигарету; извивающаяся струйка перетекала в открытую балконную дверь, в свежесть майской ночи.

— Это ваш дед? Вы действительно внук адмирала?

Это забавное определение (в стиле сына лейтенанта Шмидта) сопровождало меня в писательских сферах… что-то вроде виртуальной визитки.

— Вы сомневаетесь?

— Да нет, даже некое сходство налицо… Потрясный старик, вылитый вельможа-воин восемнадцатого столетия. Вы отговорили Ладушку от Пицунды?

Спрошено как бы между прочим, но сама утрированная небрежность тона свидетельствует о крайней заинтересованности.

— С какой стати?

— Вот я и спрашиваю.

— Я даже удивился, утром она так рада была этим путевкам.

— Вы и утром виделись? Может, и ночку вместе провели?

Юлий выдерживал тон, а взгляд затравленный и сигарета подрагивает в тонких пальцах; почему-то стало жаль его, и я поспешил прояснить утренний эпизод с Тихомировой…

— Так что не со мной она разговаривала, а с Покровским. Она вам очень дорога?

— Кто?

— Лада ваша.

— Очень. Я никогда ей не изменял — запомните это! — никогда.

Разговор обретал все более причудливый характер; подтекст его был для меня недоступен. В чем сюрреалист оправдывается? Какое мне дело, изменял он своей подруге или нет?.. Вот какое — осенило! — вот в чем исподволь старается убедить меня Громов: он не изменял Тихомировой с Юлой. Юлий и Юлия — совпадение случайное, но словно из романа восемнадцатого столетия… Руссо…

— Нам приходится скрывать наши отношения, — продолжал изливать душу ниспровергатель традиционной прозы, — из-за ее сына.

— Кажется, мальчонка уже не маленький, — заметил я.

— Двадцать один балбесу исполнилось. Но так хочет Лада.

— Как по-вашему, это лицемерие? Вы у нее не первый, думаю, и не последний. Извините.

Он бросил цепкий взгляд.

— Знаете, я не хочу вдаваться в их семейные сложности, раз мы не можем пожениться.

— Почему?

— У нее есть муж, хотя разъехались они тринадцать лет назад.

— А вы давно с Ладой встречаетесь?

Он отвечает на все вопросы, как арестованный!

— Полтора года. На теледебатах по поводу ненормативной лексики мы с ней оказались единомышленниками.

— Я так понимаю, вы выступали за мат в «святой русской литературе»?

— Святая она только в воображении иностранцев, — отмахнулся Юлий, — немцев-идеалистов. Все академики, на дискуссию собранные, были «за» — в душе. В трепещущих своих конформистских душонках. Но струсили. Только я и Ладушка осмелились на откровенность.

— На эпатаж.

— Иногда надо публику трахнуть.

— Значит, вы с Тихомировой сошлись по идейным соображениям.

— По самым что ни на есть идейным! — в гибком голосе проступила привычная ирония, но глаза за стеклышками, в которых отражались две зеленых лампы, оставались тревожными. — Вы, само собой, матерщину не одобряете, потому как раб Божий. А я свободный всадник.

— Само собой, я не могу одобрять душевную болезнь.

— В таком случае, вся Россия больна.

— Россия больна, — повторил я, мы помолчали. — Лада Алексеевна тоже в своем творчестве свободная всадница?

— Я Тихомирову не читал, — признался Юлий, — ее работы принадлежат еще той, сусальной эпохе. Теоретически она мат принимает, но употребляет редко.

— Интересное признание, что вы не читали произведений любимой женщины.

— Я вообще ничего не читаю.

— А Юлию Глан?

— Ни-че-го.

— Но на юбилее вы сказали, что она пишет «попсу для плебса», то есть свое мнение как-то составили.

— Сужу по тиражам «Зигфрида». Раз ее так переиздают, значит, она прет нарасхват.

— «Зигфрид» — это кто?

— Издательство Вагнера.

Я засмеялся.

— А Вагнер — это Джон Ильич?

— Ну да, дядя Джо. Вот у кого чутье на бестселлеры.

— Он вас издавал?

— Для престижа, — обронил Творец. Творец с большой буквы — налицо мания величия.

— Стало быть, вы создаете шедевры?

— В своем роде да.

— Тиражи большие?

— Мои тексты to the happy few.

— «Для немногих счастливцев», — перевел я, вспомнив любимого в юности Стендаля.

— Но во многих странах, — подхватил Юлий самолюбиво. — Я переведен почти на все европейские языки. Плюс японский.

— Что ж вы пишите? — заинтересовался я.

— Тексты. Архаичные формы — романы с новеллами — себя исчерпали.

— Это почему?

— Это потому, что нельзя влить молодое вино в старые мехи. Даже если не хуже какого-нибудь Достоевского или Бунина — всего лишь повтор, пошлый перепев.

— Как вы можете о «каком-нибудь» Достоевском судить, если ничего не читаете?

— До тридцати я освоил всю мировую литературу.

— Всю-всю?

— Вершины. И баста!

— И создали новую форму?

— Не нужно никакой формы.

Юлий говорил строго, размеренно, как Учитель. «Фанат», сказала она. «Знаю я этих религиозных фанатов». А если литературный — способен ли он на убийство?

— А что нужно?

— Мистика… или магия. Что в сущности одно и то же.

— Ну нет!..