Литературный институт

Был еще один – кажется, Валера.

(Не Роньшин, другой; Валер на курсе было несколько.)

Не помню, какой специальности, не оставивший о себе ничего вообще.

Но именно этот Вродебывалера с первой просьбы одолжил мне – поиздержавшемуся в неразумных тратах на женщин – пять рублей.

Сумму, эквивалентную сегодняшним 25 тысячам.

Хотя одалживать кого-то в Литинституте было столь же разумным, как сжечь свои деньги и развеять пепел по ветру.

(Хотя я-то отдал ему долг во время следующей сессии.)

* * *

Были у нас на курсе и такие люди, от которых в памяти не осталось ничего, ни имен ни каких-то деталей.

Бездарнее прозаики, мешком приплюснутые поэты, нервические драматурги, сумеречные критики…

(Я имею в виду лишь сокурсниКОВ; сокурсниЦАМ посвящен иной мемуар.)

И были такие, которые не вызывали симпатий.

* * *

Саша (не буду уточнять фамилию!) – средненький поэтик, которого спасало лишь то, что профилем своим он напоминал грустного и никогда не существовавшего в природе состарившегося Пушкина.

Единственным следом, какой он (бросив институт курсе на втором) был крик одной поэтессой, облетевший весь вокзал его последних проводов:

– Тимохи-и-ин!!! Ты зачем уезжаешь?! Кто меня тут будет трахать??!!!..

* * *

Другой – кажется, Сергей.

Стихотворец без передних зубов, которого звали «нашим Есениным».

Не из-за имени и не за стихи, а потому, что пьяном виде – который был у него перманентным – плевал по все углы, а в занавески не сморкался лишь по причине отсутствия последних в нашей литобщаге.

* * *

Или еще один поэт.

Полная мразь – я помню и имя, и фамилию, и профессию его в родном городе, но не хочу осквернять своего текста.

Постоянно пьяный, он за два курса дефлорировал всех девственниц нашего потока, имевших неосторожность заглянуть в общежитие.

Просто так, из спортивного интереса.

А возможно, обычные женщины уже не могли его завести. И удовольствие он получал, лишь распечатывая всякий раз свежий сосуд. Но причина неважна, отвратительным были следствия.

Одну из этих девушек – молоденькую и на свою беду слишком фигуристую поэтессу – он напоил до тыку и ввел во взрослый мир в присутствии Кудласевича. Не потому, что глубоко симпатичный мне сябр был вуайеристом – Толя мирно спал в комнате, проснулся от криков и скрипов, а потом лежал не шевелясь, чтобы своим присутствием не вогнать девчонку в шок на весь остаток жизни.

После этой ночи она весь день провела у того окна, откуда Дима утверждал, что кто любит, тот любим. А когда я подошел, плечи ее вздрагивали так, что мне стало страшно оставлять ее одну около окна нашего бардачного этажа.

Окном эта девушка не воспользовалась, но после той мерзкой ночи начала всерьез пить.

И к пятому курсу – когда даже имя ее соблазнителя, отчисленного за академические задолжности, забылось всеми – сделалась законченной алкоголичкой…

* * *

Но сейчас я не желаю больше никого хаять; tempori mutantur et nos mutantur in illis.

Кто знает – может быть, и дегенеративный ибила Дровосек выпил свою цистерну, утратил потенцию и образумился.

Возможно, даже стал добропорядочным.

Ведь всем известно, что нет людей более праведных, нежели завязавшие алкоголики и состарившиеся шлюхи…

Сейчас я хочу продолжить о тех, кого помню и люблю – и перечислить тех, кого мне не хватало в тот вечер.

Со всей теплотой, которая с годами не иссякает во мне, а становится все ощутимее.

4

Я жалел, что не было с нами Коли Баврина.

Тоже прозаика и тоже с нашего семинара и тоже выходца из Ленинграда.

Человека в высшей степени интересного, таящего недюжинный ум и невероятную проницательность под обманчиво безразличной манерой поведения.

И кроме того, обладавшего на мой взгляд, просто-таки эталонным художественным вкусом, что для меня делало любое его замечание первозначимым. К тому же мнению постепенно склонялись и другие.

Еще в институтские времена он уже работал в каком-то издательстве и с невероятными усилиями (хоть и безуспешно) пытался пристроить моего «Зайчика».

Именно с ним (разумеется, при помощи нашего семинарского руководителя, дочь которого работала в редакции) мы публиковались в разделе «Новые имена» 12-го номера журнала «Октябрь» на 1991 год. Коля с рассказом «Солнце для Небыкова» на странице 153-й, я со своими «Тремястами годами» – на 157-й…

В журнале Коля был Бавриным.

Но его отец – человек в высшей степени оригинальный и любящий нетрадиционные решения! – ушел из семьи, а своего сына во втором браке назвал Николаем.

Когда мой сокурсник поднялся на определенный уровень, ему пришло в голову, что двух Николаев Бавриных многовато и взял творческий псевдоним.

И – я полагаю, намеренно, поскольку был тонким ироничным человеком, способным рассчитать воздействие Слова – Коля не стал ничего придумывать, а убрал из своей настоящей фамилии третью букву.

Эта изящный ход породил на нашем семинаре лавину почти анекдотических ситуаций, как-то…