Литературный институт

Я люблю русскую квазинормативную лексику, не только собираю и употребляю имеющиеся образцы, но и генерирую новые.

Пристрастие к нецензурному языку не есть свидетельство о недостаточной интеллигентности, некультурности, малого словарного запаса и пр. Оно показывает уровень погружения в бездонный мир самого русского языка.

Ведь и Александр Сергеич порой открыто матерился в своих стихах, заменяя буквы символами, что не меняло смысла, понятного любому русскому человеку.

Другое дело, что надо знать, когда, при каких условиях и перед кем рассыпать перлы ненорматива, а не употреблять его из-за скудословия, как делал Дровосек.

Нецензурная лексика в чисто мужской компании столь же естественна, сколь и в чисто женской.

Русский язык – как литературный, так и нелитературный – дает неисчерпаемые возможности знающему человеку.

Разумеется, любое нецензурное слово можно заменить эвфемизмом любого типа.

Можно сказать «мышечная трубка, ведущая из промежности к матке, выстланная слизистой оболочкой и обеспечивающая процесс совокупления». Можно употребить медицинский термин «вагина». Можно сказать нейтрально «влагалище», хотя это слово означает и ножны для меча и пазуху листа в ботанике. А можно использовать то слово, над множественным числом которого безуспешно бились мы с Саней Ануфриевым – все зависит от вкуса, места, времени.

Недаром умные носители иных языков в самые трудные минуты прибегают к русским идиомам.

Ругаются по-русски и татарин и башкирин, и чувашин и мордвин, и грузинец, и армянец…

Например, в эпоху моего бытия студентом математико-механического факультета Ленинградского государственного университета я имел приятеля-сокурсника, азербайджанца по имени Ильгам.

В отличие от душманоподобного Бакира Ахмедова, Ильгам был утончен и почти нежен, как истинный восточный мужчина. Носил благородную фамилию и утверждал, что является то ли внуком, то ли правнуком великого просветителя, чье имя присутствовало во всех выпусках Большой Советской Энциклопедии и чей портрет даже был на одной из почтовых марок СССР. И я тому верил, поскольку в малых народах не бывало однофамильцев, не являвшихся родственниками.

Но в определенных ситуациях этот изящный юноша прибегал именно к русскому нецензурному языку, причем вполне понимая смысл слов.

Особенно любил Ильгам слово из 5 букв (один гласный звук, три согласных, мягкий знак), которое исходно означает падшую женщину, но используется и для выражения сильных эмоций, и для эмфазиса и просто для связи фраз в длинном предложении. Хотя – генетически имея речевой аппарат не приспособленный для фонетики русского языка – не мог выговорить слово правильно, и ругался просто:

– Балет!…

В шуточных стихах хорошо звучат звукоподражательные неологизмы.

Например, в последнем куплете старой студенческой песенки, где шаг за шагом описывается процесс врастания в среду некоей молодой пары, направленной по распределению туда, куда ворон костей не заносил и постепенно заводящей живность от курочки до «коровенка»

– Поедем, любимая, в деревню жить!

Поедем, красивая, хозяйство заводить!

Заведем мы коровенка…

Коровенок – «муки-муки»,

Жеребенок – «бруки-бруки»,

Поросенок – «хрюки-хрюки»,

Индюшонок – «дуки-дуки»,

Уточка в носу плоска,

А курочка по сеночкам похаживает!

И эти «дуки, хрюки и бруки» создают неповторимый образ молодых людей, которым кажется. что все у них впереди.

* * *

Толя Кудласевич, поэт тонко чувствующий и в высшей степени креативный (хоть в те времена еще не поднявшийся на истинные высоты) тоже хотел внести свою лепту в звукопись.

И, сочинив песенку о лирическом свидании в начале лета, описал пейзажные ощущения влюбленной парочки, где имелись такие строчки (первую я забыл, поставил слоги для соблюдения размера, а окончание взял для рифмы с потолка):

– Мы с тобой… татата-тык,

А соловей – «чирик-кирдык»!..

(В оригинале буквы были иными; «к»= «п», «р»= «з»…)

Этот звукоподражательный вариант неприемлем с объективной точки зрения; соловей – не воробей, он не чирикает и не кирдыкает, даже не хрюкает, а только свистит и щелкает. Сей факт был ясен всем включая самого автора; соловья – хоть раз в жизни, хоть в кино – слышал каждый.

Но тем не менее ни одни посиделки не обходились без того, чтобы мы не попросили милого Толика спеть про пи***дыкающего соловья и не валялись бы при этом от хохота все, вместе с исполнителем.

И этот соловей Кудласевича тоже стал одним из символов нашего курса.

* * *

Впрочем, для своей выразительности художественный образ не обязательно должен основываться на соответствующих категориях.