Литературный институт

Мучимый почти отцовским желанием заботиться о ней – хоть и быв максимум пятнадцатью годами старше! – однажды я совершил настоящий поступок.

У девушки остался несданным один зачет (кажется, по стилистике) и не имелось перспектив его получения, поскольку преподавательница оказалась не по-заочному принципиальной.

Всю жизнь имея внешние черты упомянутого Мышлаевского (в исполнении Владимира Басова), я умел при необходимости проявить и вкрадчивость Дон-Жуана и наглость Остапа Бендера.

И своим словесным напором даже черта мог заставить перекреститься.

Не выключая обаяния первого, я запустил второго и третьего – и вломился к преподавательнице с нахальной просьбой поставить девушке зачет без объяснения причин своей заботы.

Стилистичка была ошарашена, но и я был непрост. Для нее я считался никчемным студентом, но сам был преподавателем в университете, кандидатом наук и утвержденным доцентом, я знал себе цену ну и умел ее показать. А она, кажется, доцентом еще не стала. Крепость держалась недолго, моя воля взяла верх, черт перекрестился.

Но возвращая мне книжку со свежепроставленным (без участия самой девушки, которая все это время стояла в коридоре и смотрела в стену!) зачетом, преподавательница посмотрела в мои непроницаемо черные глаза.

Не сумев проникнуть в душу, вздохнула и сообщила, что у моей протеже интеллектуальное развитие застопорилось на уровне 12-летнего ребенка (то есть она не могла считаться даже девушкой) и если я хочу, чтобы она могла учиться дальше, то обязан заняться ею всерьез.

Относительно первого я уже догадался сам, в направлении второго у меня не имелось ни сил, ни желаний.

Даже если словами заняться всерьез преподавательница намекала мне на необходимость кое-чего хоть и серьезного, но не требующего с моей стороны никаких усилий кроме одного – физического и для меня самого отнюдь не неприятного…

* * *

Через некоторое время (две, от силы через три недели) – мы расстались по причине моей естественной убыли в Уфу.

Расстались спокойно и без эмоций – хотя, кажется, все-таки поцеловались на прощанье.

10

Правда, потом мы обменялись несколькими писульками. Самыми обычными, на бумаге и в бумажных конвертах с наклеенными марками. О самом существовании электронной почты в России тогда почти никто еще даже не догадывался.

Ее письма были написаны ровным детским почерком на аккуратно вырванных листках из тетрадки в клеточку.

В одном девушка писала, что по-прежнему работает пекарем, только не уточняла, сколь часто размножается с кем-нибудь на печи.

Во втором скупо сообщала, что ведет в своем городе какое-то поэтическое литобъединение – это меня удивило, поскольку я считал ее неспособной даже писать свое, не говоря уж о том, чтобы кого-то чему-то учить.

А в последнем на полях красовался орнамент, который она явно рисовала, раздумывая над текстом – последний сообщал о ее решении начать новую жизнь и больше мне не писать.

Хотя, повторяю, в наших с нею отношениях не было ничего такого, что требовало бы забыть меня для начала новой жизни.

Письма эти канули в Лету – как пропало у меня почти все, что связывало меня с прошлой жизнью.

Все ушло без следа – точнее, и уходить-то было нечему.

11

Но спустя годы выяснилось, что не без следа.

Я стал совсем иным.

В те времена я был глупым максималистом, был готов в буквальном смысле мериться пиписьками с каждым, кто на миллиметр не совпадал с моими стандартами, а с ними не совпадал почти никто.

Сейчас я смягчился и стать искать что-то хорошее почти в любом человеке и по-иному смотреть на природу вещей.

* * *

Я вспомнил эту девушку.

Я искал ее на различных ресурсах и по имени-фамилии (зная, что реально пишущие авторы редко меняют фамилию после замужества) и по городу обитания и по предполагаемому году выпуска из Литинститута.

В конце концов я ее нашел.

Не буду говорить где, не скажу под какой фамилией и под каким псевдонимом.

Это не важно.

Важным для меня было лишь то, она перестала быть поэтессой и сделалась поэтом.

Ее стихи совершенны, в них появилось все, чего не было в далекие годы – и форма, и мысли, и образы.

Хотя лицом она до сих пор напоминает «Кроткую» Федор Михалыча, какой казалось мне в первые дни нашего знакомства.

И ко мне вдруг пришли новые думы – возможно, чересчур смелые. хотя я редко ошибаюсь в таких вещах.

Может быть, в тот год она на самом деле находилась в летаргическим ступоре после своей трагедии?

Была действительно в состоянии той самой кроткой, еще без иконы в детских по сути руках, но уже видящей последний подоконник за каждой белой стеной.

И я… – именно я, она ни с кем больше не общалась целых десять дней – увел ее подальше, заставил повернуться в другую сторону… И, возможно, даже дал первотолчок к настоящим стихам. Ведь все-таки я разговаривал с ней о теории стихосложения, читал своих любимых поэтов, говорил еще о чем-то.

Это, конечно, очень самонадеянно – но так хочется верить, что в своей жизни я сделал хоть одно доброе дело…

* * *

И, судя по всему, эта девушка тоже оставила во мне след.