Литературный институт

– Знаешь, когда я пришла туда, долго не могла привыкнуть к профессиональному жаргону. В цехе несколько печей, на каждой работают по двое, женщина и мужчина. Печей много, их не гоняют все сразу. Они очень большие, разогреваются долго. Когда происходит пересменок, начальник смотрит план и, если надо, велит запустить еще одну. Но не говорит, что надо ее осмотреть, включить, разогреть, потом поставить туда булочки и все прочее, а командует коротко: «Такая-то и такой-то идут и РАЗМНОЖАЮТСЯ на печи № 7»!

И при этом так хихикнула, что я подумал – не так ли уж неправ был в своих словах Дровосек?..

Но ничего не предпринимал.

* * *

(Сам глагол «размножаться» удивления не вызвал.

Сталевары говорят, что заправленную коксом и рудой доменную печь на разжигают, не запускают, не раскочегаривают, а задувают.

И чем пекарь был хуже компьютерщика, который говорил, что у него

мамка заглючила, ее выдрал, камень из нее выкинул, а мозги на стенку прибил,

– вместо того, чтобы долго объяснять, как у него

по непонятным причинам стала давать аппаратные сбои материнская плата компьютера, он не без труда вынул ее из корпуса, снял и отправил в мусорное ведро процессор (очевидно, вышедший из строя), а вот модули оперативной памяти (исправные) из разъемов тоже вынул, но выкидывать не стал, а повесил над своим столом, чтобы иметь под рукой, если появится необходимость срочно заменить где-нибудь такие же модули, но успевшие сгореть.)

* * *

А дальше все продолжалось в том же ключе.

Мы вместе ездили в институт, общались там во время перемен, вместе ехали в общежитие, иногда виделись там вечером.

Наши отношения не продвинулись ни на шаг.

Мы не ходили в театры, не ели мороженого, даже не гуляли по московским улицам.

Театры ее не интересовали, гулять она не любила, мороженого не ела из боязни располнеть.

Мы даже почти не разговаривали; нам было не о чем говорить.

Она ничего не читала, ничем не интересовалась, ни к чему не стремилась.

Мне – прочитавшему еще в начальной школе все 50 томов синего «Сталинского» издания Большой Советской Энциклопедии – было с нею скучно.

Все темы оказались исчерпанными в первый же день – не вспоминать же нам было ежедневно про размножение, этого хватило от силы на три раза.

Я никогда ничего не выспрашивал у новых знакомых; я всегда довольствовался тем, что мне сообщали по желанию. А девушка была немногословна.

Она училась на семинаре поэзии, но – как и большинство молодых поэтесс – не обладала ни талантом, ни даже до поры до времени заменяющей его экзальтацией.

Стихи ее не были ни хорошими, ни плохими.

8

Подчеркну, что они не были даже именно плохими; ведь по-настоящему плохие стихи оставляют в душе след куда более глубокий, нежели иные хорошие!

* * *

Чего стоило многажды упоминавшееся мною обращение к богу, прозвучавшее в стихах Ирины Новосельской , восклицавшей:

– Сблюнь, Господи!!!

Стихи Иринины в те времена были ужасны – словно обугленный пень, перевитый кружевными ленточками.

Но образ бога, которого призывали очистить желудок, обошел весь институт и стал притчей во языцех.

И когда я сидел в дрянной студенческой столовой, куда нам выдавали бесплатные талоны, над какими-нибудь омерзительно воняющими котлетами с гарниром из прошлогодней кислой капусты…

Сидел и сидел – как Будда на листе лотоса – не в силах заставить себя ковырнуть вилкой эту гадость…

Ко мне не спеша подходил Саня Ануфриев.

Вставал в позу, сбрасывал со лба Наполеоновский чубчик и спрашивал, ухмыльнувшись:

– Ну что, Витюшка – похоже, господи уже сблюнул?..

И ситуация прояснялась без комментариев.

А сейчас, пройдя все ступени формирования мастерства, Ирина Новосельская стала одним из признанных поэтов – по тонкости ощущений мало кто из современников может с нею сравниться.

* * *

Приведу другой пример из той же категории.

Сделав одно необходимое языковедческое отступление.