Литературоведческий журнал №38 / 2015

Несмотря на мои многочисленные путешествия, я остаюсь скромным Алонсо Кихано, что так и не решился быть Дон Кихотом, но все плетет и расплетает все те же старинные вымыслы.

Хорхе Луис Борхес

Как творец он занимает место Данте и Шекспира, Сервантеса и Джойса нашей эпохи, которая на последнем перегоне века обращается к прошлому в поисках своего знамени. Писатель стал синонимом литературного испанского языка: сегодня Борхес – его Рыцарь печального образа. И подобно Дон Кихоту, он не может потерпеть поражения, во всяком случае в своем собственном мире.

Харольд Блум

В поздних отсылках Хорхе Луиса Борхеса к собственному детству Сервантес и «Дон Кихот» были вписаны в уже вполне обустроенную аргентинским писателем систему метаморфоз жизни-письма-чтения и оказались окутанными ореолом двусмысленностей. Ореол этот возник в рассказе Борхеса об истоках своего письма, начавшегося то ли с подражания «Дон Кихоту», то ли с подражания античной мифологии: «С самого моего детства, когда отца поразила слепота, у нас в семье молча подразумевалось, что мне надлежит осуществить в литературе то, чего обстоятельства не дали совершить моему отцу. Это считалось само собой разумеющимся (а подобное убеждение намного сильнее, чем просто высказанные пожелания). Ожидалось, что я буду писателем. Начал я писать в шесть или семь лет. Я старался подражать испанским классическим писателям, например Мигелю де Сервантесу. Кроме того, на довольно скверном английском я составил нечто вроде учебника греческой мифологии, списанного, без сомнения, у Лэмприра. Это, вероятно, была моя первая проба пера. Первым же моим рассказом была изрядно нелепая вещь в манере Сервантеса, рыцарский роман – “La visera fatal” (“Роковое забрало”)»60.

Решать, что здесь – в этой системе автобиографического конструирования – может считаться правдой, а что вымыслом, должен, как водится у Борхеса, его читатель. Именно читатель должен осуществить для себя некоторый выбор пути в метаморфном пространстве жизни-чтения-письма Борхеса и, может быть, должен задуматься о некоторой парадоксальности созданного здесь литературного сценария, в котором около Сервантеса и «Дон Кихота» с самого начала задействована идея классики и классической книги61, а кроме того, задействована очень характерная для Борхеса двойственность смысловых перспектив, разворачивающихся или от Сервантеса – канонического, классического автора испанской национальной литературы – куда-то вглубь (в обратной перспективе), к вторично-учебному, на английском языке переписываемому классическому мифу античности; или же, напротив, развернутых в линейной логике наращения то ли классических, то ли псевдоклассических смыслов. Впрочем, читателю «Автобиографических заметок», способному двигаться от Сервантеса к Античности или же идти от («вторичной»?) Античности к Сервантесу, чуть позже придется столкнуться с еще одним Сервантесом и с еще одним «Дон Кихотом», – исполненным апокрифическим автором по имени Пьер Менар…

«Автобиографические заметки» могут восприниматься как ироническое дополнение к массе уже написанных и произнесенных Борхесом слов, ко множеству иных его текстов. Эта ироническая точка зрения необходимым образом корректирует, например, серьезность иносказания, – уже возникшую, например, финальную фразу «Параболы о Сервантесе и Дон Кихоте» (1955), вошедшей в сборник «Создатель» / «Делатель» (El Hacedor, 1960): «…литература начинается мифом и заканчивается им [en el principio de la literatura est'a el mito, y asimismo en el fin]» (ХЛБ: II, 177; JLB: 1, 799). Иронический пафос оказывается принципиальным и в процессе необходимого снятия претенциозности и помпезности с идеи классики, в «Автобиографических заметках» изначально сопутствующей имени Сервантеса и его книге62. Однако ни ирония, ни самоирония все же не могут до конца снять драматизм жизненного контекста создания «Пьера Менара, автора “Дон Кихота”», хотя, может быть, должны способствовать погружению в пути и смыслы опосредования жизненно-реального и текстуального.