Литературоведческий журнал №38 / 2015

Что, в самом деле, можно извлечь из XXII главы первой книги, рассказывающей «о том, как Дон Кихот освободил многих несчастных, которых насильно вели туда, куда они не имели ни малейшего желания идти»)? То, что повествователем в этой главе является Сид Ахмет Бен-инхали? То, что здесь появляются каторжники, а вместе с ними и фрагмент иного (совсем нерыцарского) мира – плутовского, да к тому же еще упоминаются книги, где мир этот уже нашел свое воплощение, в том числе книга вполне конкретная – анонимное повествование о «Ласарильо с берегов Тормеса»? Или что этот мир плутов и разбойников подлежит дальнейшему воплощению: в главе измышляется создание правдивой истории одним из каторжников – «Жизнь Хинеса де Пасамонте»? И, может быть, чрезвычайно важна оценка этим автором (героем собственного жизнеописания) своего произведения: «…все в ней правда, но до того увлекательная и забавная, что никакой выдумке за ней не угнаться»68. Но, с другой стороны, может быть в этой сети мотивов важно и то, что освобожденные каторжники грабят Дон Кихота и Санчо и побивают их (своих спасителей) камнями? Или то, что новозаветные аллюзии сосуществуют в главе с аллюзиями то ли талмудическими, то ли каббалистическими?69

Не менее, впрочем, разнообразными оказываются мотивы и темы, которые можно извлекать из XXII главы второй книги, «в коей рассказывается о великом приключении в пещере Монтесиноса, в самом сердце Ламанчи, каковое приключение для доблестного Дон Кихота Ламанчского увенчалось полным успехом» (ДК: 2, 182). Здесь можно выбирать между высоким платонизмом рассуждений Дон Кихота о любви и глубоким пониманием Дон Кихотом повседневной жизненной мудрости любви и брака, поражающим Санчо. Но, может быть, очень важно остановиться на перечисляемых здесь творениях студента, сопровождающего Дон Кихота к пещере? Среди таковых числится книга «О костюмах» (собрание знаков и символов придворного языка, в их готовности к использованию); подражание «Метаморфозам», что «увеселяет, изумляет и поучает», «перелицовывая» Овидия «на шутовской лад»; не менее повседневно-шутовские «Дополнения к Вергилию Полидору» – ренессансному компендиуму, посвященному истории изобретений. Или, может быть, важна сама динамика вымыслов и изобретений, сугубо частично воплощенная в этих книгах. На что еще обращать здесь внимание: на трудный путь Дон Кихота – через дикие заросли – к пещере? На платонический символизм пещеры, на упоминание Дон Кихотом «теней» и «великолепных зрелищ»? Или на то, что в этой главе совершенно не повествуется о тех событиях, которые в пещере (во сне наяву) были Дон Кихотом пережиты? Этим событиям, имеющим прямое отношение к миру рыцарства, к рыцарским романам, к сакральным («метафизическим») смыслам рыцарства, будет посвящена следующая, XXIII, глава, накрепко (как каторжники?) сцепленная с предыдущей, но вовсе не упомянутая в списке трудов Пьера Менара70.

Правда, повествующая о Пьере Менаре, в конечном итоге указывает: «Признаться ли, что я часто воображаю, <…> будто я читаю “Дон Кихота” – всего “Дон Кихота”, как если бы его придумал Менар». И здесь же упоминается еще одна глава: «Недавно ночью, листая главу XXVI, – за которую он никогда не брался, – я узнал стиль нашего друга и как бы его голос в этой необычной фразе: “Речные нимфы, скорбная и влажная Эхо”. Это впечатляющее сочетание эпитетов, обозначающих моральные и физические качества, привело мне на память стих Шекспира, который мы как-то вечером обсуждали: Where a malignant and a turbaned Turk…» (ХЛБ: I, 318). В соответствующей главе Первой части («в коей речь идет о новых странных поступках, которые Дон Кихот в качестве влюбленного почел за нужное совершить в Сьерра-Морене») Дон Кихот превращался в поэта и «вырезал на древесной коре и чертил на мелком песке стихи, в коих изливал свою тоску, а также воспевал Дульсинею» (ДК: 1, 253). Цитируемый Борхесом фрагмент обладает характерной субъектно-смысловой двойственностью: в тексте нимфы и Эхо вовсе не существуют сами по себе: к нимфам и к Эхо вроде как обращены инвокации («вопли» – «quejas») самого стихотворствующего Дон Кихота (т.е. все эти слова как будто принадлежат речи персонажа), но эти инвокации дословно передаются повествователем (т.е. как бы повторяются повествователем), но такого рода инвокации, призывания нимф, фавнов, сильванов, иные всевозможные обращения к «одухотворенной» природе71 читаются как общие места – топосы пасторального кода, развертывание которого принципиально предполагает ответность окультуренной природы поэтическому призыву (т.е., в сущности, это ничьи слова, они не принадлежат никому конкретно, но повторяются как необходимая жанровая условность). Но пасторальная приобщенность к одухотворенной природе как бы дополняет те собственно жанровые перспективы (плутовскую, рыцарскую), которые присутствуют (намечаются) в XXII главах…