Литературоведческий журнал №39 / 2016

Все эти годы наши критики, провозглашая вслед за Сомовым: «…народу русскому… необходимо иметь свою народную поэзию…»151, пользуясь общими критериями «народности литературы», никак не могли определить критерии народности уже собственно русской литературы152. Характерной ее чертой, получившей отражение в памятниках древнерусской словесности, Бестужев-Марлинский будет считать «непреклонный, славолюбивый дух народа, а в народных песнях – «сердечную теплоту» и «уныние»153. П.А. Вяземский обнаружит в баснях и пословицах «насмешливость лукавую», полагая ее «яркой чертой ума русского»154. «Веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться» как «отличительную черту в наших нравах» отметит Пушкин155. Первым, кто попытается все это как-то суммировать и дать ответ на вопрос, что может служить важнейшим, главным, если не сказать единственным, показателем национального своеобразия русской литературы, был Н.А. Полевой, откликаясь на выход в 1831 г. четырехтомных «Сочинений Державина».

Представление о сущности русской народности он выводит, с одной стороны, из содержания произведений поэта: «Восторг самодовольный, жар души, сила и живопись слова – вот, – замечает Полевой, – отличительные свойства созданий Державина». С другой – из характера Державина, воплотившего в себе, с точки зрения критика, черты русского человека: «Гений Державина, – пишет Полевой, – носит все отпечатки русского характера… В душу его не проникают ни испытующая отвлеченность германца, ни отчаянная безнадежность британца. Также недоступна ему веселая беззаботность француза: в самом веселье это разгульность русская, которая не веселится, но хочет забываться»156.

Последнее наблюдение очень точное. Действительно, русский человек впадает в «разгульность», переходящую частенько в «загул», не от радости, беззаботности иди стремления просто повеселиться, а, как правило, от отчаяния, от овладевшей им грусти, тоски, чувства несправедливости по отношению к нему, желая хоть как-то на какое-то время «забыться» и забыть обо всех свалившихся на него неприятностях, отключиться от печальных реалий своей жизни. И другого способа примирения со своей действительностью у него тогда не было. Да, пожалуй, нет и сейчас…

Затем Полевой еще раз вернется к разговору об «отличительных свойствах созданий Державина», на которых самым непосредственным образом сказались «родные отпечатки русского характера». «Заметьте, – пишет он, – особенно повсюдную унылость души, это веселие забывчивости, это разгулье русское, прорывающиеся сквозь восторг и радость, сквозь громы и бури гения: это из русского сердца выхвачено! В торжественной песне, в эротической пьесе Державина найдете вы родные сердцу черты. Найдете и добродушие насмешки, и русский гумор, и родную шутку в образах». Во всем этом Полевой видит «русизм… национальность Державина», что до того упускалось из вида. «Говоря о лирике Державина, – пишет он, – все забывали в нем русского певца». И итожит: «Сочинения Державина исполнены русского духа, которого видом не видать, слыхом не слыхать у других мнимо русских поэтов наших»157.

Слова «русский дух» при характеристике сочинений Державина проявляются у Полевого не случайно. Само понятие «дух» возникло как ступень познания того, что человек своим телом, плотью принадлежит к миру материальному, физическому, осязаемому, а сознанием – к миру нематериальному, бесплотному, неосязаемому. В отличие от «телесного» его назвали «духовным», а содержание этого мира – «духом».

На «наружность» представителей разных стран, «их вид и окраску» – т.е. на их плоть, влияли климат, географическое положение стран, пища, быт и т.д., в свою очередь условия социальной, общественной жизни, воспитание, образ правления и т.п., воздействовали на нравы людей, их мышление, сознание и т.д. – т.е. на их «дух». В процессе исторического развития человечества духовная жизнь каждого народа приобретала национальные черты, способствуя возникновению и формированию, соответственно, «духа» английского, немецкого, французского, русского и т.д. со своим особым содержанием.