Литнегр, или Ghostwriter

Перед перспективой умогилить учителя рисования я застыла, как соляной столп. Дни шли; сначала такое долгое размышление было некритично для общего количества тысяч знаков, однако времени на завершение оставалось все меньше и меньше, а я не двигалась с места. Все шло к тому, что завершать придется в дикой спешке. «Ну сделай же что-нибудь!» — подгоняла я себя, но чем сильнее подгоняла, тем сильнее становилось желание ничего не делать. Не двигаться. Замереть. Боже, почему, ну почему я такой добросовестный литнегр? Как было бы просто обойтись без этой самой связки. Нет её в синопсисе, ну и хрен с нею, если никто не заметил раньше её отсутствие, значит, есть шанс, что не заметят и дальше. Редакторы, как я обнаружила, не слишком-то беспокоятся о связности и логичности повествования… Но мне — мне самой — будет очень трудно писать роман, где концы с концами не сходятся. Малозаметный дефект разрастётся до размеров прорехи, чёрной дыры, в которую вылетит весь труд…

Когда мне было пять лет, я получила в подарок головоломку — робота, состоящего из пластмассовых деталей, замысловатым образом пригнанных одна к другой. Я, разумеется, игрушку в момент разобрала и принялась собирать заново. Заново получилось, но не совсем: осталась одна лишняя деталь. Как прилежный ребёнок, я снова разобрала робота, выявила место, где полагалось быть детали, но… Но она туда не лезла! После трёх-четырёх безуспешных попыток я обратилась за помощью к бабушке. Бабушка, разрывающаяся между готовкой обеда и учениками; бегло обозрела поле боя, признала, что деталь должна входить, но не входит, и сказала, чтоб я разбиралась сама. А если не разберусь, пусть помогает мой дядя, который посоветовал ей купить эту штуку.

Часом позже я, зарёванная, уже устала разбирать и собирать заново неподдающуюся конструкцию: то, что в мироздании обнаружилась некая лишняя беспризорная подробность, мучило как зубная боль. К счастью, вернулся с лекций дядя-студент. Он, покумекав, нашёл причину: соседнюю с искомой деталь я всё время ставила неправильно, в зеркальной проекции, поэтому для якобы лишней не оставалось места. Потренировавшись, я научилась ставить её как надо, и — свершилось! Робот — а значит, мир — обрёл первозданную гармонию. Можно было утереть слёзы и жить дальше.

Люди вырастают, но кое в чём важном не меняются. Каждый раз, когда в сюжете обнаруживается конфликтующая со всей конструкцией деталь, я испытываю страдание почти физическое. Только нет под рукой дяди, который поставил бы её на место: я — сама себе и дядя, и тётя, и муза, и конструктор миров, которые лишь отчасти мои, потому что в них присутствует некая заданность, не мною созданная, а мне предназначено всего лишь вывести её на художественную поверхность, представить в явном для читателя виде.

Я предприняла отчаянный шаг. Поехала на дачу. Одна. Без ноутбука, пусть даже полностью исцеленного. Дождь, уже вполне осенний, ледяной, падал толстыми струями мимо окна, гремел по крыше, а я собиралась с духом, как когда-то в детстве перед контрольной по математике, понимая, что собирайся не собирайся, а решаться на что-то придется. Должна же эта чертова деталь встать на место!

Вернувшись с дачи, я подписала учителишке приговор.

И сразу волнения остались позади. Я бросилась стучать по клавишам как бешеный дятел, навёрстывая упущенное.

— Ты здорова? — спросила мама, застав дочь среди дня непричесанную и с подозрительным блеском в глазах. — Как твои почки?

— Никак. Не до них.

— Может, приготовить голубцы?

— Приготовь что хочешь. Я работаю!

Это был убойный аргумент. Мама ничего хорошего о моей новой работе не думала; она продолжала сокрушаться о том, что я ушла из медицины. Но слово «работать» — для нее святое, благодаря ему она поднялась по ступенькам служебной лестницы до главного бухгалтера крупной фирмы, без протекций, все сама, и если слово прозвучало, значит надо было тихо, почти благоговейно, уйти и предоставить меня извивам моей рабочей участи. Каковой на тот момент являлся дедлайн.