Литнегр, или Ghostwriter

Оставалось прибегнуть к старому аспирантскому подспорью забивания тоски: детективам. Но выяснилась неприятная вещь: я больше не могла читать детективы. Никакие. Вообще. Даже если в авторе не подозревался проект, всё равно от сюжета с непременным убийством и поисками преступника разило чем-то тусклым и подневольным. Слишком глубоко проникло в мои внутренности составление алиби, увязывание концов с концами в сюжете, выяснение деталей работы правоохранительных органов, чтобы оставить хоть чуть-чуть пространства, куда могло поместиться удовольствие от чтения книги. Герой едва появился на сцене, а я уже вижу нехитрые приёмы, из которых он точно робот собран; действие только началось, а у меня наготове пара-тройка схем, куда оно двинется. Раньше детективная действительность, пускай насквозь условная, была всё же не лишена тайны или хотя бы намёка на неё, сейчас она сделалась выхолощена и механистична. И всех денег, заработанных литнегритянством, не хватило бы, чтобы купить детектив, доставляющий мне удовольствие.

Мне честно платили за мою работу. Но кто и когда честно предупредил, чем я могу заплатить за неё?

Наш мир вообще-то настолько невыносимое место, что большинство людей могут жить только под наркозом. Для кого-то это алкоголь и наркотики, для кого-то огурцы и грядки, для кого-то благотворительность или двадцать пар туфель на каблуках. Я могла жить только под словесно-книжным наркозом; когда он от меня отдалился, перестав действовать, я отдалилась от самой себя. То, что осталось, было уже не вполне мною. Не хотелось себя в этом, оставшемся, признавать.

Я никогда не пыталась покончить с собой. Но в тот период мимолётно думала, что если бы случайная машина, сосулька с крыши или точно угодивший в сосуд головного мозга тромб совершил то, на что я всё равно никогда не решусь… ну, я бы с того света не стала на эту случайность особенно обижаться. Хотя знала, знала, что если тело преподнесёт мне сюрпризец в виде рака, инсульта или пусть даже обострения остеомиелита, давно покинувшего мою левую ногу, стану сокрушаться ещё хуже, видя в этом подтверждение, что мне вообще не место на этом свете, что я здесь бесполезна, что я хуже всех, что я…

«Стоп! — взвыло что-то внутри, мучительное, но спасительное. — Зачем я так о себе? Это я-то хуже всех? А они? Все эти мужики, которые моим бабским трудом получают деньги и славу — они что, хорошие? Алла, которая кипятком писает от Тока, — чем она лучше меня? Сам Ток, который, сладко причмокивая о нравственности, сосёт жизненные соки из неё и остальных — чистенький, что ли? Вот ещё! Где логика? Какого чёрта я на себя злюсь? Лучше буду злиться на них!»

И я начала злиться. Ах, вы говорите, что я безэмоциональная? Вы упрекаете меня за это? Ха-ха! Где логика? Да если я позволю себе испытывать эмоции, я вас зубами порву! Да, я рву и мечу — и мне за всё это не стыдно!

И так, цепляясь зубами, челюстями, ногтями за свою новорождённую злость, я постепенно выкарабкивалась из ямы, на дне которой маячило что-то совсем уж нехорошее, белое и острое.

И что-то начало меняться. Понемногу, но начало. Я стала отмечать, что просыпаясь по утрам вместо привычной жвачки самоупрёков перекатываю в уме обрывки снов, которые перестали носить тягостный характер. В них даже пробилось что-то из прежнего творческого мира, большего, чем моё отдельно взятое сознание; из моря, щедро выбрасывающего на берег ракушки-завитушки и оскаленных рыб. Собственное пока не писалось, да я и не ждала, чтобы так скоро. Зато воспоминания стали снова наполняться воздухом, светом и объёмом. Даже неприятные, полные беспомощности и безнадёжности — с ними что-то произошло: вдруг я обнаружила, что способна вспомнить что-то из этого ряда и не свалиться в тотальное самоизничтожение и самоотрицание. Это был ещё не свет в конце тоннеля, но луч из вентиляционного отверстия — да. И если другие пути перекрыты, я буду рваться сквозь этот узкий лаз к свету и воздуху. К расстановке всех точек над «i».

Воспользовавшись тем, что с прошлого уже краешком совлеклась мутная целлофановая пленка отвращения, я достала с антресолей ветхие блокноты в клетку, заполненные поджарым почерком отца — моими детскими словами, которые я вроде бы совсем не помнила, но тут вдруг они начали оживать:

«Амбагатом живет в Кремле. А в Кремль часто прилетают совы и ухают».

«„Вперед!“ — сказал Буратино. И они поплыли, как мыльные хлопья по снежной воде».

В детстве я позволяла себе сочинять все, что нравится. А то, что не нравится, сочинять не стала бы, хоть тресни. И пускай я была тогда более чем на сто сантиметров ниже и более чем на полжизни глупее, зато твердо знала, что вранье — это вранье. И прекрасно определяла, когда мне врут.

Из письма Алле: