Литнегр, или Ghostwriter

«Ты же знаешь, насколько меня злят твои постоянные намёки (в последнем письме не намёк, а прямым текстом), что если бы я продолжала работать на Тока, уже печаталась бы вовсю самостоятельно и получила бы раскрутку… Или не знаешь? Ну вот, теперь знаешь: да, злят. Я до сих пор не понимаю, то ли ты, выполняя заказ Тока, стараешься меня таким образом удержать и привлечь, то ли и правда настолько видишь его в идеализированном свете, что не замечаешь очевидной нелепости: зачем эксплуататору, у которого есть отличный раб, делать из него себе подобного? Во-первых, это потеря ценной рабсилы. Во-вторых, создание конкурента. В-третьих, угроза разоблачения: если писатель номер два пишет в стиле писателя номер один, причём писатель номер два пишет так постоянно, а писатель номер один — время от времени, а в остальное время несёт полуграмотную белиберду, кто-нибудь неизбежно сопоставит один и два! Короче, обещание, что Ток мне хоть как-то с продвижением поможет — морковка перед носом ослика. Всё, хватит. Ослик сдох.

Но если тебя не убеждают эти доводы, то вот последний, и извини, если сделаю больно. Ты работала на Тока больше и дольше, чем я. Он тебе обязан настолько, что мог бы уже расплатиться с этим долгом и отпустить тебя на покой. Но что-то я не вижу тебя в списке популярных русских писателей, а?»

После этого мне приснился странный, но очень реальный сон. Как будто, идя по улице в районе метро Курская, я увидела красное пятно масляной краски на жёлто-кирпичной стене и вдруг вспомнила: когда мне было лет пять, при мне напали на мамину подругу. Она согласилась со мной погулять, пока мама варила борщ. Подругу звали Надя, Надюха, для меня — тётя Надя, и она сидела на скамейке в жёлтом плаще, склонив увенчанную отросшей химической завивкой голову над романом «Виконт де Бражелон», пока я искала среди осенних листьев жёлуди, чтобы при помощи пластилина и спичек наделать из них человечков, лошадей и коров. Увлечённая желудями, я не смотрела на тётю Надю, а когда обернулась, над ней нависал мужчина. К её горлу, бледному, с поперечными морщинками, приставлен нож… Как я могла такое забыть? Ведь это одно из самых ярких воспоминаний детства! Почему ни мама, ни эта самая Надюха с лохматой причёской и широким бледным лицом, которая часто забегала к нам в гости по мои подростковые годы включительно, ни разу не упоминали об этом? Кто был тот мужчина, который чуть её не убил: посторонний маньяк или кто-то из близких? И чем закончилась та прогулка?

— Ты во сне разговаривала, — сказал муж.

— Да, помню, — сказала я.

— Что тебе снилось?

— Мне приснился сюжет. Мой сюжет. Мой!

Итак, с Аллой разрыв свершился. С Хоттабычем — тоже, безо всяких драм: я просто не взяла очередной заказ. Чтобы избавиться от пожирателей моей жизненной энергии, оставалось ещё послать Сашу Барсова. Но сначала выяснить: чего ж он от меня хотел? Не то эта загадка будет мучить меня долгие годы. И не исключено, что добьёт на смертном одре.

Вопреки распорядку, я ответила на барсово письмо, такое же мутное как всегда, немедленно после получения. Игнорируя то, что было в нём написано (наконец-то я переняла Сашину тактику!), выдвинула ультиматум — в стиле популярной некогда песни: «Ты мне прямо скажи, чё те надо, чё те надо, может, дам, может, дам, чё ты хошь». Либо ты, Саша, прекращаешь свои пчелиные танцы и ясно-понятно признаёшься, чего от меня ждёшь, либо я общение с тобой прерываю… Ну ладно, я знала, что по-любому прерываю, но надо же было иметь хоть какой-то способ давления?

И — в самом деле что-то изменилось в мире! — от Саши пришло на редкость вменяемое письмо. Не буду, читатель, снова травить тебя барсовской орфографией, приведу лишь ключевой момент:

«Фотина, чего ж тут непонятного? Я хотел, чтобы ты помогла мне напечататься».

Неужели это ко мне? Ко мне?! Граната ярости взорвалась в мозгу; захотелось немедленно ответить: «Ты, придурок, что ты себе вообразил? Я тебе сто раз русским языком писала, что себе-то помочь не могу! у тебя что, от лежания в постели не только ноги, но и голова атрофировалась?» Но пальцы не забегали по клавишам: ярость угасла так же мгновенно, как вспыхнула. Так — до бешенства — сердиться можно только на кого-то очень близкого. На своё неприглядное отражение в зеркале, которое хочется разбить.