Литовские повести

— Может, не придут?

— Кто их знает, — отозвалась Гинте. — Лучше давай-ка выпьем еще по одной.

Забулькала брага.

— У меня уже все кругом идет.

— Я тоже пьяная.

— Наверно, не придут.

Оседлал коня гнедого,
Оседлал коня гнедого,
Оседлал коня гнедого, —
А в руках — уздечка…

По дому растекался ядовитый запах северного древа. Кто-то топтался в саду, и от него разило самогоном. Мама и Гинте напевали тихонько, и я, почувствовав себя одиноким и покинутым, выскользнул к ним в кухню и зачерпнул кружечку поминальной браги.

Далеко скакать от дома,
Далеко скакать от дома,
Далеко скакать от дома,
Вдруг не доберуся…

Ноги ослабели, зато в глазах посветлело, кто-то, воняющий самогоном, убежал прямо по снегу в сторону леса, я прекрасно видел в темноте все углы и точно знал, что поблизости нет того северного древа, которое совсем было распустило почки.

Добрый у тебя жеребчик,
Добрый у тебя жеребчик,
Добрый у тебя жеребчик, —
Донесет, как ветер…

Мы пели уже втроем, я, видимо, громче всех, потому что меня все время одергивали. Не могли они понять, что весело и под хмельком перетерпел я тогда ночь, во время которой «укрепилась власть».

Мама, вытирая посуду, так и сказала в новогоднее утро:

— Может, не станут больше шастать? Власть укрепилась, на что им теперь рассчитывать?

Потом спросила Гинте:

— Куда это ты удрала на рассвете?

— Скотину посмотреть.

— Что-нибудь стряслось, что так задержалась?

Гинте засмеялась, подхватила помойное ведро и выскочила во двор.

Я оделся и пошел следом.

Утро было холодное и тихое — первое утро укрепившейся власти. На яблоне сидела стайка снегирей, я стукнул черенком метлы по стволу, они вспорхнули, но отлетели недалеко — на другую яблоню — не птицы, а красненькие яблоки.

— Доводилось тебе когда-нибудь видеть маленького мокрого теленочка?

Гинте в тулупе и валенках стояла у хлева, держа в руках большую охапку сена, ну какая она там учительница?!

— Скоро увидишь, может, еще этой ночью.

— А почему он будет мокрым?

— Думаешь, ты на свет сухим появился?

— Пойду книги полистаю, — засмущался я.

Одной из книг в шкафу явно недоставало. В этом месте зияла черная щель. Потеряв товарища, классики были растеряны, покосились, в их шеренге чувствовалось тревожное ожидание — неужто началась мобилизация классиков? Я вспомнил того ночного бродягу, от которого несло самогоном, выскочил во двор и, проваливаясь до колен в сугробах, обежал вокруг школы. И в самом деле — были следы. Они тянулись от дверей школы к дыре в садовой ограде, а за ней — через поле, в сторону далекой усадьбы. Там из трубы прямо в небо поднимался дымок.

— Приходили! — закричал я, вбежав на кухню.

— Кто приходил? — спросила мама.

— Воры! Книгу унесли.

— Что унесли?

— Книгу!

— Только одну?

Вошла Гинте и стала накрывать стол к обеду. Мама помогала ей.

— Ты запираешь на ночь-то?

— Зачем? Придут — с мясом вырвут.

— Посмотри хорошенько, может, правда, чего не хватает.

— Книги не хватает! — снова закричал я.

— Хватит тебе и тех, которые остались, — усмехнулась Гинте.

Ночью меня разбудила какая-то возня в углу, где спала мама. Она быстро оделась и вышла. В окно было видно — направилась в хлев, прямоугольник его распахнутой двери блекло светился, и за ним мельтешили какие-то тени. Я тоже оделся.

— Не бойся, это моя сестра, — уже во дворе услышал я голос Гинте.

В хлеву горела засиженная мухами «летучая мышь». Гинте на корточках присела около лежащей на соломе коровы, а возле коровьей морды слабо копошилось и дышало что-то коричневое и влажное, и корова вылизывала это что-то своим языком.

— Может, нехорошо, что лижет, заразит еще? — спросила мама.

— Пусть полижет, пусть кровушку ему поразгонит, — ответил худой бородатый дядька с голыми по локоть окровавленными руками. И тут заметил меня. В глазах у него отразился язычок слабого огонька «летучей мыши». — А это еще кто такой?

— Ты чего вскочил, чего? — набросилась на меня Гинте.

— Значит, это и есть тот теленочек? — спросил я.

Взгляд Гинте оторвался от меня и устремился к бородачу, потом она снова обернулась ко мне — казалось, не знает, за что хвататься. Я посмотрел на маму.

— Не трепли языком, не будь бабой, — сказала она и легонько толкнула меня к двери, я вернулся в дом, разделся и прилип к окну.

Вскоре дверь хлева стала черной, и во двор вышли три фигуры. Одна из них свернула в сторону сада, но другая догнала ее, вцепилась в рукав и потянула назад. Третья фигура стояла и ждала. Наконец все трое двинулись в одном направлении, хлопнула дверь, в комнату из кухни проникли свет и голоса. Слышнее всего был голос Гинте.

— Прежде всего умойся, нет, чистое это, на-ка, вытирайся. Как бы я без тебя? Толковал мне Верикас, толковал, а как до дела дошло — хоть волком вой, беги в поля и кричи. Может, кружку браги? Еще одну? А может, третью, может, и третья поместится?

— Пойду я, — сказал мужчина.