Лица

Книжная полка одних юнкомов была короткой, других — длинной. Они читали «Овод», «Спартак», романы Гюго и Горького, «Один в поле не воин», — короче говоря, героическую литературу. Их откровенно не устраивали стихи типа: «На простор широкого раздолья убежать от тягостей земли…», зато с величайшим упоением они цитировали: «Спешите стройными рядами в последний и кровавый бой! Погибнем с нашими отцами иль завоюем мир иной!» Такие строфы были по душе и совсем необразованным ребятам, и тем, кто носил студенческие фуражки или учился в гимназии, — это была, ну что ли, их общая платформа, на которой они объединялись. Но если некоторые из них толпами ходили в Зимний, где в восемнадцатом году были выставлены Репин и Шагал, то другие понятия не имели, что Эрмитаж существует.

Пожилые актеры до сих пор недоуменно пожимают плечами, когда вспоминают, что в девятнадцатом году Отелло душил Дездемону в Мариинском театре под хохот доброй половины зала. А в «Разбойниках» Шиллера, когда герой говорил: «Пули — наша амнистия!», зал поднимался в едином порыве и дико аплодировал. Основная масса молодежи принимала только то, что кристально ясно служило революции. Туманность и сложность образа трактовались как «чужое искусство».

Надо сказать, в то время еще не было дискуссий на тему о том, можно ли красить губы, носить галстуки, пить пиво, ходить в рестораны, целоваться и танцевать. Дискуссии начались позже, в период нэпа, когда для них появилось свободное время. Правда, в двадцатом году союз молодежи Фофанской волости уже принял резолюцию «отменить танцы до конца гражданской войны». И все же вопросы эти не стояли с такой остротой, как позже, а мудрый Вася Алексеев однажды сказал, что ежели задача союза — влиять на молодежь, то пусть лучше она танцует в юнкомовских клубах, чем в буржуазных. Девчата надевали модные туфли «вера» и танцевали с солдатами или матросами под гармошку или духовые оркестры.

Удивительно чистые по своей натуре, юнкомы исключали из разговоров между собой тему любви, а если вздыхали, то тайно. Они вообще отличались целомудренной сдержанностью. Среди них даже действовал неписаный закон, что, если юнком, «не дай бог», обзаведется семьей, он выбывает из союза молодежи и может посещать собрания лишь на правах гостя. А природа брала свое. Ведь даже во время революции и гражданской войны в брошенных садах цвели яблони, а по осени тяжелые, налитые плоды шлепались на землю.

Юнкомы не только мерзли и ходили в атаки — они смеялись, сочиняли стихи, влюблялись и, несмотря ни на что, женились и мечтали о светлых днях, во имя которых боролись и до которых очень хотели дожить.

* * *

Вот и весь рассказ о «братишках» и «сестренках» первых лет революции. Юных коммунаров породило то время, но они не ушли вместе с ним в прошлое. Нам с вами они очень многое оставили: честность, бескомпромиссность, чистоту стремлений, ясность помыслов — оставили щедро и не жалеючи; нам с вами и пользоваться этим богатым наследством.

1967 г.

РАБФАКОВЕЦ

Кто придумал рабфак — неизвестно. Был такой парень Федька Иванин, ходил в солдатских ботинках без шнурков и работал слесарем на «Дуксе», где должны были делать аэропланы и велосипеды. Ни черта, конечно, не делали: разруха. Да и специалистов было немного: по всей России на каждых сто рабочих приходилось по 0,98 инженера, в пятьдесят раз меньше, чем, скажем, в Швеции. Официальной статистики Иванин не знал, а просто в глаза не видел живых «спецов». Заменить их не мог: сам учился читать по вывескам.

Летом 1918 года был подписан декрет «О правилах приема в высшие учебные заведения». Федька Иванин мог без экзаменов идти в любой вуз страны, хоть в Московский университет, и никто не смел спрашивать у него никаких документов, кроме удостоверения личности. Учился Иванин в гимназии или не учился — не ваше дело! Как представитель господствующего класса, достигший шестнадцатилетнего возраста, он имел право на лекции по высшей математике и на диплом специалиста.

Но каждому было ясно: без таблицы умножения даже Ломоносову в университете делать нечего.

В ту пору существовали в городах разнообразные «курсы знаний»: платные и бесплатные, частные и государственные, трехмесячные и двухнедельные. Училась на курсах публика разная, по преимуществу обеспеченная, таких, как Федька, двое на группу, да и те подумывали бросить. По десять часов в день Иванин вкалывал слесарем, кое-как зарабатывая на жизнь, потом бежал домой, сбрасывал спецовку и еле-еле успевал на занятия. Жил он на сеновале у земляка-извозчика, который, несмотря на знакомство, все же драл с него приличные деньги.

Декрет был, конечно, прекрасен, но не грел пока Федьку Иванина.

А математику на курсах преподавал Н. А. Звягинцев — большевик, командир красногвардейского отряда, ученый-подвижник.

Чего хотел Иванин? Он хотел спокойно и наверняка готовиться в вуз, получая стипендию и живя в общежитии. Чего хотел Звягинцев? Он хотел, чтобы воспользоваться декретом мог именно Федька Иванин.

Идея рабфака носилась в воздухе.