Лица и сюжеты русской мысли

Но все же, спросят, язычник он или христианин? И то и то. Кьеркегорова логика «или – или» к нему неприложима. В такой широко открытой душе противоположности сходятся, совпадают. «Душа его раскрыта для всего – для радостей жизни и мрачного уныния, для гармонии и для дисгармонии… для диких, безумных страстей и стоического спокойствия, для одиночества и для общения, для аристократической утонченности и для простоты народной жизни… для квиэтизма и для творческой энергии, для гордости и для смирения, для непреклонного отстаивания свободы и для мудрого понимания смысла власти и подчинения»[415]. О ком это? Да, конечно, о Пушкине. Но ведь и о Гачеве тоже. Что же, духовный организм Георгия совпадает нацело с пушкинским? Нет, конечно. Ну, например, если Пушкин, по его же слову, «атеист счастья»[416] («на свете счастья нет…»), то Гачев («упуская время, жил счастливо»), напротив, – теист счастья.

28 марта 2008 г.

«Настанет день, когда и я исчезну с поверхности земли…» Такой день для Георгия Гачева настал. А мы с ним как стояли на заснеженной лесной полянке, подперев бока лыжными палками и улыбаясь солнцу и лазури, так и стоим. И будем стоять. И мысли наши будут клубиться, завиваясь легким кристаллическим снежком.

На резонансных струнах душ люди сходятся. И сводит их не общая профессия и даже не соседство. Ну, например, Пиама Гайденко говорила мне, что она с Юрой Давыдовым однажды катались с Гачевым на лыжах. Он их уморил, и больше совместных вылазок у них не было. А вот случился рядом тоже философ, но другой, и в результате сколько раз мы выходили на лыжню! Были и лыжные походы. Однажды мы решили прямо от Теплого Стана, где я жил, добраться до гачевских Новоселок, что под Наро-Фоминском. И так прокантовалась аж до самого Звенигорода, где ночевали на полу не то школьного зала, не то какого-то клуба. Это был праздник для наших бродячих душ.

«Вся власть снегу!» – этот клич, вырвавшийся у Георгия в особо метельное катанье, однажды бросил и я на каком-то перестроечном радении. Сергей Борисович Станкевич пригласил меня на сцену. Дело было зимой, в доме культуры «Меридиан». Снег ударил мне в голову. Я вспомнил нашу с Георгием снежную фронду в адрес политике и социуму и закричал в притихший зал: «Вся власть снегу!» Наверное, Сергей Борисович решил, что философ чокнулся:

Пускай я умру под забором как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,
Я верю: то бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала![417]

Гёте говорил о «вечно-женственном», а мы с Георгием еще и о вечно-снежном. Нас с ним целовали снега, солнце и лесные дали. Какая бы степень христианства нас ни наполняла, в божественности снега и четырех стихий мы не сомневались.

Итак, и то и то. Но экзистенциальные восторги его были «миро-стремительными», а не «миробежными». И в мире, отдавая дань широтам своего происхождения, он любил солнце и тепло. Даже окунуться в холодной осенней воде его не затащишь, как, кстати, и другого южанина – Мераба Мамардашвили.

Вот мы собираемся пойти на лекцию Мераба Мамардашвили. Мифотворческое воображение Георгия, получив предмет в лице Мераба, тут же рождает его интонационный образ – Ма-ма-а-а-р-до! Номиналистическая ономастика – не для Георгия Гачева, метафизика-реалиста в философии имени. К филологическому онтологизму у него присоединялся музыкальный онтологизм. И возникает звучащий эйдос вещи или лица. В моей памяти ритмикой слогов звучит это Ма-Мар-До. Ударение – на центральном слоге. Гласные произносились весомо, важно, торжественно, выражая импозантность, внушительность образа Мераба Мамардашвили. Из слов-имен Георгий выдувал мелодию образа. И словесно-музыкальный образ озвучивал что-то важное, скрытое в человеке или в вещах мира. Пропойте-проговорите «Ма-мар-до!» – и перед вами встанет живой образ «грузинского Сократа».