Лица и сюжеты русской мысли

Применяя метод филолого-культурологического «вживания», Гачев реконструирует «психокосмологосы» различных народов, проникая в глубинные пласты языка, сознания, народной культуры. Но можно ли аналогичным образом проникнуть в «психокосмологос» самого гуманитария, разработавшего такой подход? А почему бы и нет? Ближайший «психокосмологос» нашего филолога можно описать как беляевско-богородский, вместивший в себя некогда подмосковные поля и перелески, ставшие в 1960—1970-х гг. стройплощадкой. В виду полей и рощ вознеслись геометрически правильные билдинги-хрущобы. Но где-то рядом осталась церквушка, а между панельными коробками – картофельное поле с покосившейся почерневшей избой. Эту избу и занял наш филолог, используя ее, однако, не столько как плацдарм для работы в поле (хотя и для этого тоже), сколько как удобный пункт для «жизнемыслия». Землепашеское «особенное» на его глазах превращается в городское «всеобщее». А различие исчезает в тождестве. Но действие рождает противодействие. И филолог-экологист в своем интеллектуальном огороде начинает выращивать гибнущие различия. Он спешно организует кустарный промысел по их выявлению, поддержанию, описанию и сбыту. И несомненно, что некоторые из спасенных им различий пригодятся в общем-и-особенном движении человека к знанию и к своей судьбе, сплетенной с ним так тесно и, возможно, так трагически[422].

«Изба» на окраине мегаполиса символически указывает на позицию Георгия как своеобразного писателя-мыслителя. В реальности она находилась не так уж близко от столицы. Надо учесть, что писалось это всего через несколько лет после начала нашего знакомства, еще только становящегося дружбой. Это – раз. Кроме того, многих работ Георгия я тогда просто не знал, будучи знаком с его практикой «наведения мостов» только по «Дневнику удивлений естествознанию». Работы этого цикла стали появляться в печати лишь с начала 90-х гг. Я знакомился с «Книгой удивлений» по рукописи. Шокирующего впечатления, которое она произвела на администрацию ИИЕТа, я здесь не касаюсь.

Почему вдруг возник у Георгия роман с естествознанием? Именно роман – термин архиромантический и подчеркнуто гуманитарный, смешивающий всяческий эрос со словесностью во всех ее видах. Именно в такой тональности Гачев и мыслил, и с этим же прирожденным ему мышлением и языком он и попытался окунуться в чуждый ему естественно-научный мир. Так почему же он ввязался в подобную авантюру, пошел ва-банк? Задор экзистенциального задиры? Да, конечно. Но не только. Гуманитарий с «младых ногтей», он вдруг возжаждал свободы от власти слов и обратил свое внимание на сами «вещи», вроде бы по определению немые, безголосые, «объективные». Что-то вроде знаменитого порыва «к самим вещам» (zu den Sachen selbst), зовущего отойти от вербального «деспотизма в мировоззрении и понимании»[423]. Но недаром говорится же, от себя не убегай – никуда не денешься. Обратившись к точному естествознанию в стенах ИИЕТа, Гачев не только остался мифопоэтическим словолюбом (т. е. филологом), но и предстал перед его сотрудниками в доведенной до пределов возможного филологичности, «словесником-имажинистом», претендующим на раскрытие потаенных «комнат» точной естественно-научной культуры, живописуя ее при этом в духе Пиросмани. Его «Дневнику удивлений естествознанию» «естествознатели», не только в лице дирекции, весьма удивились…