Лица в воде

В назначенные дни посетители приходили почти к каждому пациенту. Моя тетушка решила «удочерить» меня и стала приезжать ко мне каждую неделю, проделывая на трамвае длинный путь с самых окраин города. Она была женщиной средних лет, которая нечаянно или намеренно придерживалась новой моды, провозглашавшей, что розовый и серый – «правильные» цвета для средневозрастных дам. Она носила розовые блузы и серые костюмы в сочетании с невесомыми шифоновыми шарфиками. Кожа на ее лице, испещренная покраснениями и сосудами, напоминала разрисованную карту; глаза ее были мутными, с розовыми комочками, похожими на крупинки крови в яичном белке. Она была милой, интуитивно понимала, чего ожидают от хорошего посетителя: чтобы он принес что-нибудь вкусненькое, а после первого неловкого вопроса «Как ты?», не требующего подробного ответа, посидел вместе с тобой в саду, тихий, сдержанный, нелюбопытный, время от времени предлагая мятно-карамельные помадки и пирожные. Она восторгалась больницей, любезностью персонала, приятной атмосферой, царившей в отделении, и тем, как выглядели пациенты – «как будто с ними все было в порядке». Другие посетители отзывались о лечебнице похожим образом.

«Тебе так повезло, что ты сюда попала. Здесь все такие милые. Все это больше похоже на дорогую гостиницу. Я подумываю о том, чтобы как-нибудь тоже устроить себе нервный срыв. Я шучу, конечно же. Я понимаю, как нелегко тебе пришлось».

Большинство пациентов седьмого отделения любили поговаривать со своими гостями о «нервном срыве», о том, как он устроен и какие бывают нюансы, как будто бы это был объект недвижимости, нечаянно ими приобретенный. Они любили описывать своим родным, «через что им пришлось пройти». И получали в ответ искреннее утешение: «Скоро домой, еще парочка недель – и ты снова будешь с нами».

И для многих так и случалось. Были прощания и слова благодарности, обмен адресами и обещания писать, обещания рассказать всему свету, что больницы для душевнобольных совершенно не такие, как о них думают, что письма, полные душераздирающих подробностей, появляющиеся в газетах, – творение странных выдумщиков и лжецов.

Разве обитатели седьмого отделения не убедились на собственном опыте, что здесь самые современные условия и к пациентам относятся как к обычным людям, с заботой и добротой? Электрошок, конечно, не мог быть приятной процедурой, но ведь это было же для их собственного блага, и проводили его в специальном отделении, и пациенты все равно были под действием препаратов, так что вряд ли что-то помнят. Главное, что вам стало лучше и вы можете отправляться домой, а если вдруг придется вернуться в Трикрофт, вы не будете этого бояться.

Как-то раз доктор Тейл сообщил и мне, что скоро и мне станет лучше. Мы нечасто его видели – он был всегда занят и лишь изредка находил минутку, чтобы произнести: «Что вяжете?», «Вы молодец», «Жарко сегодня, не находите?» – или какую-нибудь другую затхлую фразу. Он заботился – или старался заботиться – более чем о тысяче женщин.

Я не чувствовала себя больной, но мне было страшно. Доктор Тейл прихрамывал. Старшая медсестра Крид прихрамывала. Передо мной устрашающе раздулось лицо главной медсестры Боро, похожее на физиономию мясника. И я послушно направилась на процедуру в то, другое, отделение, под номером четыреста пятьдесят один, старалась подавить тревогу, которая перерастала в панику, как только я ощущала знакомый запах или даже слышала название отделения – номер четыреста пятьдесят один (наверняка код от чего-то зловеще-опасного), как только видела принадлежащее отделению туберкулезное крыло, выходящее в кухню и похожее на хижину, с голыми деревянными полами под крышей из гофрированных металлических листов, из-за которой в солнечный день в палатах, должно быть, была невыносимая жара, пульсировавшая, как головная боль небосвода. Голые полы, контрастировавшие с яркостью и атмосферой достоинства седьмого отделения, приводили меня в уныние, я очень хотела их забыть, чувствовала, насколько мне необходимо не верить в то, что они реальны. Я не смела одновременно поселить у себя в голове и образ седьмого отделения, и образ туберкулезного крыла отделения номер четыреста пятьдесят один.

Я возвращалась с каким-то истерическим удовольствием из суровой «походной» палаты, где царил запах трухи, к иллюзорной реальности седьмого отделения, уверенной болтовне миссис Огден, раздражающей мечтательности остальных женщин, неторопливо рассказывавших о своих домах, семьях, симптомах и о том, какими хорошими были условия в этой больнице. Но я все больше и больше чувствовала себя гостем в загородном особняке, которого окружили заботой, который, однако, самым неожиданным образом находит следы чьего-то тайного присутствия, секретные панели, слышит постукивания и наконец подслушивает разговор хозяев, в котором упоминаются заговор, яд, пытки и смерть. Могло ли быть, что загородный домик, куда я приехала погостить на выходные, был моей собственной головой и тревожили меня проявления зла, обитавшего в ней?