Лица в воде

В наблюдательной палате меня продержали недолго. Пока я лежала в постели, миссис Пиллинг и миссис Эверетт по старой памяти присылали мне небольшие вкусные гостинцы, а иногда сами приходили, чтобы поболтать, и с сожалением отмечали: «Никто больше не убирался в коридоре, как ты, Истина». Они наперебой рассказывали, что старые времена «натираний до блеска» прошли, что доктор Портман собирался модернизировать больницу и начал с того, что приобрел замечательный аппарат – электрический полировщик полов, у которого также была функция уборки, если ты не забывал повернуть правильный переключатель, конечно же, но ни у кого из нынешних пациентов не было никакого чувства ответственности, никто, кажется, не обращался с аппаратом надлежащим образом, поэтому он вечно находился в ремонтной мастерской, так что в конце концов пришлось вернуть ручную уборку – ну и результат сразу налицо. И еду теперь по отделениям развозили в закрытых фургонах, а не в кузове тарахтящего грузовика, который умудрялся половину расплескать, а вторую изгваздать в пыли. И уголь теперь возили не на телеге, которую тащили, сгорбившись и надрываясь, два старика, точно две клячи между оглоблями, при этом ухоженные санитары бодро шли следом и покрикивали; уголь доставляли на грузовиках, в кузове которых приезжала бригада крепких молодых ребят; старики же, запертые в отделении, суетились, ничего не понимая, каждый день в восемь утра готовились впрячься в телегу, еще и плакали, когда никто не приходил за ними с криком: «На уголь! Пошевеливайтесь!»

Миссис Пиллинг и миссис Эверетт рассказали мне, кого отправили домой, а кто все еще находится в лечебнице, а кого перевели в другое отделение; что Норма устроилась на работу в небольшой гостинице в городе и чувствует себя нормально, что Мэри сказали, что она может идти домой, если кто-нибудь готов о ней позаботиться, но таких не нашлось; что на холме строится новое – открытое – отделение для таких пациентов, как Мэри, с прекрасным видом на море, и что это будет самое современное здание во всей больнице. Но никто из больных не хотел туда переселяться, они умоляли, чтобы им разрешили остаться, есть и спать там, где они привыкли есть и спать за свои двадцать, тридцать или сорок лет пребывания в лечебнице, а не придумывать новые категории пациентов: по слухам, отделение было предназначено для «хроников». «Это же что получается? Что мы тут навсегда?» – говорили они: сколько бы времени ни провел каждый из них в больнице, у него всегда была возможность тайно фантазировать о лучших временах, а наличие бирки «Хроник», даже при том, что каждый из них понимал, что заболевание действительно было хроническим, казалось, убивало всякую надежду и разрушало мечты. «Когда я выберусь отсюда…», «Когда-нибудь, когда я…»

Несмотря на любезные намеки миссис Эверетт, беспокоившейся о натирании полов до блеска, когда мне разрешили вставать с постели, меня не удостоили званием Главного Полотера. Не было моего имени и в важных списках, которые теперь составлялись в рамках «трудового» подхода к терапии, и вывешивались на стене в столовой. Работники в палатах. Работники в прачечных. Работники в медсестринском корпусе. В прежние времена, конечно, тоже были назначения на дежурство, но никто не оформлял их в виде аккуратных перечней и не водружал на почетное место в столовой.

Я боялась всего и вся. Меня заверили, что ЭШТ делать не будут, но разве им можно доверять? Как вообще хоть кому-то можно доверять? Я боялась главной медсестры Гласс и ее мрачного сарказма, ее поддевок о «плохом поведении» и «самодисциплине», когда я паниковала или убегала, и ее замечаний о том, что я должна уже была привыкнуть к больничной жизни, раз провела в лечебницах столько лет. И старшей медсестры Хани я тоже боялась, ее обыкновения внезапно объявлять за завтраком: «Сегодня я просматриваю содержимое ваших шкафчиков» – это заявление, похожее на замаскированную угрозу, всегда вызывало у меня чувство паники, как будто, «просматривая содержимое» моего шкафчика, сестра Хани могла найти улики, которые я позабыла спрятать и которые вот теперь уже точно помогут обвинить меня в преступлении. Другие, по всей видимости, испытывали похожие эмоции, ведь шкафчики, находившиеся рядом с кроватью, были единственным местом, где мы хранили все, что считали своей собственностью и что, отделенное от нас, было очень уязвимо; ощущение было такое, как если бы мы оставляли в них крупицы самих себя.