Лица в воде

Эта информация казалась слишком личной, как запах, возраст, доход, мечты, месть. Я таинственно улыбалась. Я из тех, что живут в Кирпичном Доме, кого вы видите в туалете, когда нас приводят на процедуру, в парке, во дворе – хотя нет, больше нет, да и ЭШТ мне не назначают.

Я рассмеялась, и одна из пациенток, сидевших у огня, сказала другой: «Смотри, смеется».

Моя кровать находилась в наблюдательной палате, в первый раз в которой я спала девять лет назад, и хотя мне было страшно при виде процедурной комнаты в конце коридора, я чувствовала себя в достаточной безопасности, поскольку мне назначили инсулин, и я здраво рассудила, если кто-то из них убивает тебя ядами, другие вряд ли попытаются застрелить. Но мы со Сьюзан заболели, и нас уложили в постель на соседних кроватях; много дней я лежала, наблюдая, как другие встают, работают и готовятся к процедуре; и вся съеживалась под одеялом, когда во время обхода главная медсестра Гласс смотрела на меня взглядом садовника, увидевшего сорняк посреди прекрасной клумбы.

«Почему вы в постели?» – спросила она меня, когда увидела впервые.

Старшая медсестра Хани объяснила ей, в чем дело, улыбнулась мне и сказала: «Мы выкатим тебя на веранду на солнышко».

Так день за днем я наблюдала, как медсестры снуют между отделениями и своим корпусом, как пациенты вывешивают вещи сушиться на натянутой между тополями веревке – и это была их собственная одежда, а не толстые, полосатые, фланелевые штаны, грубые, казенные носки и ночные рубашки, словно снятые с пугала; смотрела на то, как работающие пациентки возвращались из дому с вкусными гостинцами, оставшимися после обеда: курагой и кусками пирога с джемом, которые выставлялись на стол посреди столовой как десерт к чаю; на то, как проезжали посвиненок и грузовики с углем, а человек с резиновым вантузом прочищал затор, а сын доктора Портмана катался по гравийной дорожке на своем новом велосипеде; я смотрела на цветы в саду, на водосборы, серебристую цинерарию и бархатцы, и мне казалось, что до моего носа доносились лоскуты их резкого аромата. Кто-то дал мне журнал; я лениво переворачивала страницы, безразлично пролистывала соблазнительное желе и лежащие на противне радужные бисквитные коржи под белой глазуревой коркой.

Сьюзан лежала на соседней кровати. Не разговаривала. Иногда улыбалась и смотрела растерянно, иногда кашляла. Я отвернулась от нее, потому что она напомнила мне о втором отделении и, казалось, была нарочно помещена рядом со мной как воспоминание, которое я гнала от себя, но которое намеревалось, хоть бы и в человеческом обличье, быть моим вечным соседом.

И все же, когда я видела, как обитательниц второго отделения приводили по утрам на процедуру, меня переполняли грусть и чувство вины; одетые в знакомые красные фланелевые халаты и серые носки, они прыгали и скакали вопреки попыткам медсестер их сдержать. Они не были мне чужими: я знала их и знала, как с ними общаться, и мне казалось, что, покинув второе отделение, я их предала. Когда они узнавали меня и заговаривали со мной, я испытывала неукротимый восторг и одновременно благоговение, как будто ко мне обратился голос из-за облаков.

Как-то утром я увидела Берту в сопровождении трех медсестер.

«Здравствуй», – сказала я робко.

«Чтоб меня, здравствуй! – воскликнула она. – А я тут на процедуру пришла». И она стала вырываться, а медсестры только усилили хватку и утащили ее в процедурную.

Несколько дней спустя нас со Сьюзан повезли в город на рентген, и у нее обнаружили туберкулез; ее поместили в одну из маленьких палат рядом с Маргарет и Евой, которая проснулась однажды утром, содрогнулась рвотой и умерла; ее мать, невысокая женщина с кривыми ногами и в сером пальто, пришла за ее вещами.

33

«Готовы к уколу?» – спросили они.

После инъекции, которую нам делали ранним утром, меня и трех других пациенток укладывали спать в палате, которую мы называли птичником; это было помещение, напоминавшее курятник или вольер из-за того, что верхняя половина двух его стен была сделана из металлической сетки, а одно единственное окошко пропускало недостаточно свежего воздуха, и ранним утром, после того как всю ночь комната была заполнена спящими людьми, в ней отчетливо ощущался аромат фермы. Мы сидели, подоткнув подо спину подушки, и согласно выданным инструкциям старались не уснуть, подбадривая друг друга разговорами, занимаясь шитьем или вязанием, пока постепенно в глазах не начинало двоиться, а голова не затуманивалась.