Лица в воде

Заглядывая в окно, я чувствовала уныние и безнадежность оттого, что там все оставалось по-прежнему. Жизнь так похожа на одну из тех детских игр, когда много-много раз закрываешь и открываешь глаза, ожидая, что все изменится: новый город со стеклянными башнями, накрыты яствами столы, доброжелательный лес, где деревья больше не наносят путникам удары или перекручиваются страшным образом, создавая жуткие силуэты.

Во втором отделении не менялось ничего. Первый чай, дамы. В уборную, дамы. По кроватям, дамы. Кровати. И торопливый переход под вырезанными звездочками и холодным небом к унылому Кирпичному Дому, и пропитанные мочой полы, и пропахшие соломой комнаты, и бесконечные вечера и ночи.

Разве нельзя использовать свою волю, как живой молот, чтобы заставить форму измениться?

Я не могла прекратить думать об обитательницах второго отделения: Бренде, Зои, Моне, Моди; об абсолютной отстраненности Эсме, о том, как она сидит в луже в углу, натянув свое полосатое платье на голову, без штанов, с босыми ногами, а ее черные глаза блестят на бледном лице сквозь горловину; о звериных криках, о птичьем языке. И о сокрытых жителях первого отделения: детях, старухах, идиотах, иссохших азиатках неопределенного возраста, коренастых, верных своим традициям, перебегающих мелкой рысью туда и обратно, выполняя простые поручения, поглощенных созерцанием чего-то, что ни они сами, ни кто-либо другой никогда не поймут. И о пациентках, которые, как обнаруживается при переодевании, чтобы ложиться спать, крепко сжимают в пальцах что-то, что они отказываются отдавать, как будто говорят, вы можете забрать синее платье в полоску, и растянутые байковые штаны длиной до колен, и серые шерстяные больничные чулки, и полосатую рубаху с V-образным вырезом, проходящую в учетных документах под названием «сорочка», но это: стебелек травы, который я сорвала для себя в парке, кусочек фольги от шоколадки, клубок волос, который я нашла на полу в ванной, – мое сокровище, которое придает смысл долгому сидению, согнувшись в три погибели, с руками на коленях, переводя взгляд с пожелтевшей травы в парке на солнце в небе – на того самого лорда, что не имеет земель, в Белом Зале Короля, я вам не отдам.

35

«Если так и будет хорошая погода, – сказала медсестра, – завтра откроют площадку для боулинга».

Смеркалось в позднем октябре. Я сидела на широком подоконнике в общем зале и смотрела на клубы деревьев, в которых постепенно расселялась бездомная темнота, только что прибывшая и, убрав свою черную палку с узелком, располагавшаяся в уголках, и в листве, и в дуплах, и у стен; свет все еще оставался на лужайке и у горизонта, а дрозды, больше похожие на галлюцинации, то прыгали, то замирали, склонив голову набок, прислушиваясь к тайным голосам. Юркие черные птицы вспархивали с восторженным щебетанием, перелетали с дерева на дерево, скользя над землей, или ныряли вниз, туда, где розовые черви средних лет, окольцованные нательными поясами, вязали у своего очага из тлена и гадали, не пойдет ли ночью дождь, не выгонит ли их из жилища, не утопит ли их самих.

Я была увлечена своими мыслями и видом из окна и не слышала, что сказала медсестра. Площадку для боулинга? Скоро я должна была уехать домой, и примитивные церемонии перестали меня интересовать. В тот день, подав доктору Стюарду утренний чай со сконами и джемом, я спросила: «Когда мне разрешат вернуться домой?», и он ответил: «Думаю, в любое время, если есть кто-то, кто готов вас к себе забрать».