Лица в воде

Не обращая внимания на скрытый смысл условного предложения, я ответила, что у меня, конечно же, есть кто-то, кто готов меня «забрать». Кто мы такие, можно ли думать, что изменились, когда больше не считаем своим самым большим сокровищем зажатый в ладони стебелек травы или фольгу от шоколадки, а предпочитаем так же крепко держать в своем сердце людей? Здоровы ли мы тогда? Можно ли сказать, что есть улучшения, когда перестаем направлять свою любовь на котомку из розового кретона, с узором из роз, и пускаемся на поиски людей, которых можно было бы подвесить у себя внутри, затянув шнурок вокруг их шеи, и носить их с собой повсюду, не отпуская даже во сне и мечтах? Да, я знала, что моя семья готова меня «забрать», и знала, что теперь они были для меня чужими людьми, что моя мать была птицей, а отец изображением на песчанике, а весь мир миром снов, где люди свободно просыпаются, и работают, и любят, и спят, и постоянно находятся в движении, как йо-йо, когда раз за разом веревка возвращает их к центральной точке – в тюрьму их собственной неуверенности. Во тьме разукрашенных яркими красками, полосатых, напоминающих ярмарку дней, их сердца холодеют от страха, когда они видят, как злой фокусник ослабляет те цепи, которые должны крепко связывать их с самими собой. Ведь они существуют обособленно внутри своих смирительных сущностей, из которых не могут выбраться, подобно детям, которые, играя в прятки, не осмеливаются покинуть свое укрытие, потому что опасаются, что попадутся, заявят себе самим и всем окружающим, что они и есть тот самый преступник, зачинщик всех бед.

Что мне делать, думала я, если я вернусь домой? Я не могу прожить всю жизнь, убегая в сосновые рощи и сплетничая с сороками за утренним чаем в свитом из тонких перышек магазинчике уцененных товаров, и опасаясь, что кровавый прилив заполнит туфли моей матери, которые стоят пустыми колыбельками в шкафу, и что отец вперит свои глаза из песчаника в завтрашний день и ослепнет или превратит само время во тьму.

Я подумала, стану ли я облаком?

Да, мои родные заберут меня, и мир примет меня с распростертыми объятиями, как одно из тех существ, утыканных железными шипами, которые в фильмах ужасов душат своих жертв в объятиях.

«Замечтались, – сказала медсестра. – Я говорила про церемонию открытия площадки для боулинга».

Открытие площадки для боулинга было одним из ежегодных мероприятий; оно проводилось в начале лета на лужайке на холме, рядом с корпусами, где располагались мужские отделения, и сопровождалось стандартной пирушкой, на которой раздавали сэндвичи, пироги и газировку. Когда медсестра сделала анонс, никто в четвертом отделении не выразил особой радости, но когда позже вечером я проходила по коридору, чтобы заглянуть к Сьюзан и поздороваться, я увидела, как миссис Пиллинг в своей комнатке заботливо вешает свое лучшее платье на спинку стула. Когда она заметила меня, посмотрела на меня виновато и поспешно закрыла дверь. Она знала, что при всем безразличии остальных пациентов для тех, кому предстояло жить в больнице до самой своей смерти, открытие площадки для боулинга было настоящим праздником. А еще я видела, как миссис Эверетт снимала с огня в столовой два старых утюга и счищала с них гарь; и легла спать пораньше, не задерживаясь для того, чтобы помочь с горячим молоком на ночь; только они с миссис Пиллинг и были воодушевлены и, казалось, говорили себе, как уговаривают детей родители: «Лечь надо пораньше, завтра трудный день».

Однако церемония продлилась всего полчаса.

День был холодный, с клочьями серых облаков на небе и холодным морским ветром; небольшой группой, бросившей вызов непогоде, мы взобрались на холм за мужскими корпусами и протиснулись через обшарпанный деревянный турникет на площадку для боулинга с оградой из охающих и вздыхающих молодых елей, посаженных для защиты от ветра, и небольшим павильоном с примыкающим помещением, где хранилось снаряжение и было приготовлено угощение. Вид открывался на больничные башни, деревья, море и укрытый дымкой горизонт. Правее площадки, наверху, виднелся новый женский корпус для хронических больных; его здания были выкрашены в ярко-желтый цвет: предполагалось, что он должен был вызывать ощущение счастья, однако вгонял в еще большее уныние тех, кто выжил, несмотря на тяжесть своей болезни (в отличие от родственных чувств когда-то родных людей), и теперь должен был провести свою жизнь в доме, где согласно рецепту успокоение было компонентом краски пастельных тонов, что покрывала стены, а счастье нарисовано на крыше, как грустная замена ремонта, который не мог быть сделан в человеческих умах и сердцах. Мы стояли рядом с площадкой и ждали. Я сразу с содроганием вспомнила, как кто-то много лет назад показал мне, что за зловещими темными насаждениями хамедафне и кардилины, и покосившимися столбами забора, и заболоченным загоном, где после дойки, размахивая хвостами и пережевывая жвачку, стояли коровы, находилась скотобойня с бетонными полами и ветхими стойлами. «Забивают по средам», – мрачно добавил этот кто-то.