Лицей 2019. Третий выпуск

— А открытия, изобретения? Вырубки лесов, строительство городов, атомная бомба, в конце-то концов? — Я не отступал. — Не будь человека — Земля совсем иначе бы выглядела!

— Неубедительно. — Он был всё так же невозмутим. (Или это его очки были невозмутимы?) Развалившись на диване, он качал улёгшейся на коленке ногой. — Человек только мышца в теле бессмысленной природы. Он мало чем отличается от хорька: разве что любит поразмышлять о том, как же сильно он отличается от хорька.

— Попахивает пантеизмом.

— Пантеизм мне безразличен. Мне вообще мало что различно.

Я топнул и приказал ему одеваться. Хотел выгнать, конечно же. А потом придумал вот что…

Повёл я Этожедаля в торговый центр «Кунцево-Плаза», что совсем под боком у нашего дома. Мороз на улице был — ну да это плевать. Там обосновалась выставка фотографий соцреализма. Недолго поводив его мимо всего лишнего, я нашёл нужную фотокарточку — «Песни о Сталине».

На фоне гигантских Ленина и Сталина — плакатных — не меньше двух сотен голов, раззявив рты, пялятся в камеру и — видимо — поют. Это пугало: бесконечные рты, надрывно-скорбные физиономии, а главное, синхронность: почти Босх. Поющие были столь ничтожны по сравнению с плакатом, что казалось, будто нет голов — есть только серые точки. Вглядываясь, можно было заметить напористую ретушь, от которой эти человечки — и без того ненатуральные — казались приклеенными. Сердце радовали люди с закрытыми ртами — то ли сбившиеся, то ли бунтующие. Ещё были настолько усато-бородатые, что и не ясно, поют они или потусоваться зашли.

И вот стоим мы с Этожедалем перед этой фотографией. Я — пришиблен, он — безразличен: задумчиво дует губы.

— Ну? — спрашиваю.

— Фотография сильная, спору нет. Но это тоже не Россия.

— Побойтесь Бога! Вы, надеюсь, не хотите сказать, что Советский Союз — это уже не Россия? — Я отметил, что чуть не срываюсь на крик.

— Это только положение света, зафиксированное на плёнке. Не более.

— Да чёрт тебя возьми!

Спорить дальше — бесполезно. Я бросил перчатки на пол (а хотел — в его наглую бритую морду). Но успокоился. Подумал. Поднял перчатки и предложил Этожедалю поездку в центр. Тот — вновь не возражал.

В метро — молчаливо смотрели себе под ноги. Вышли на «Тверской».

Я нагло останавливал всеразличных прохожих и опрашивал по поводу самых общих вещей. Этожедаля просил всё запоминать.

— Ну и что скажете? Похожи? — спросил я, ехидствуя.

— Не вполне. — Он постучал пальцем по своей челюсти. — Но, знаете, ни одна белая салфетка не идентична другой.

— Погодите с выводами!

Поехали на Красную площадь: ловили иностранцев и допрашивали.

— А эти? Похожи на наших? — Я сутулился, и коротышка Этожедаль казался значительно выше меня.

— Ход мысли другой. Не говоря уже о языке… Но к чему вы клоните?

— А к тому, что есть такая штука, как менталитет. — Я ощутил первую каплю победы во рту. — От этого никуда не деться. Россия — она в людях!

— Не соглашусь. Люди пылинки, но пылинки разные, — говорил Этожедаль, сцепив руки замочком. — В том, что между первой и третьей разница больше, чем между первой и второй, нет ничего доказательного. Если мы поедем на границу и встанем одной ногой, скажем, в России, а другой — в Беларуси, ничего особенного ногами мы не ощутим. Это условность и цирк. Как и всё, впрочем.

— Слушайте, а зачем с такими взглядами вообще жить?

— Да так. Бывает любопытно.

Меня взяла ярость: мою руку манила поездка Этожедалю по физиономии. Но тут меня прошибла мысль иного характера.

— Скажите, а как у вас с деньгами обстоит? — спросил я, улыбаясь.

— Академия может выделить, если дело серьёзное. А что?

— Значит, едем!

И, смешно сказать, но — через месяц, когда грант был получен, — мы вправду поехали. На другой конец страны, за его счёт. Правда, не на запад, а на далёкий-далёкий восток. В посёлок городского типа Забайкальск.

Поездом я читал и радовался своей находчивости, а Этожедаль — глядел в окошко своими серыми глазами. Ехали не одни сутки. Сошли. Я — со своим чемоданчиком, Этожедаль — с пиджаком на руке. Весна уже набивала носы разными запахами. Здесь же, на перроне, мы увидели одну примечательную вещь: подвенчанная общими шпалами, железная дорога лежала четырьмя параллельными рельсами.

— Смотрите, — говорю я и достаю из чемодана рулетку. Подаю Этожедалю. Поясняю, что нужно измерить сначала расстояние между первым и третьим рельсом, а затем — между вторым и четвёртым. Они получаются разные.

— И что? — спрашивает он.

— Это — русская колея. А вот это — китайская. Вон — видите, уходит? Бо́льшая часть железных дорог мира шириной в тысячу четыреста тридцать пять миллиметров. А у нас — в тысячу пятьсот двадцать. Строили-то первые дороги ещё при Николае I, а он параноик был, вторжения боялся. У немцев, кстати, из-за этого было немало гемора в войну. — Я чувствовал себя экспертом. — Вот и до сих пор наши дороги такие — пухленькие… Лично я лучшего доказательства существования России и представить себе не могу.

Этожедаль встал, заведя руки за спину, и принялся ухмылисто надувать губы. Даже очки его признали поражение. А он всё повторял: