Лицо другого человека. Из дневников и переписки

Бесконечно трагический человеческий документ, требующий Шекспира для своей разработки, это «Дневники» С. А. Толстой (Издание Сабашниковых. «Записи прошлого». 1928). Вот хочу сказать: «Audiatur et altera pars». Каково бедному, доброму, простому ближнему, когда связанный с ним прекрасный представитель человеческого рода бросается из одной установки в другую! Несравненный рационалистический покой собеседования с дальним в «Войне и мире»; порыв к жене; ропот к дальнему в «Анне Карениной»; порыв к народу, попытка влиться в его жизнь и предание; новый рационалистический приступ в религиозно-философских писаниях; учительство; осуждение; уход… Где тут можно утешиться бедному ближнему и что ему надо делать, когда он убивается и забывается ради великих задач собеседования с дальним? утешение разве только в милой человеческой записке карандашом, составленной на полях жениного дневника: «Ничего не надо, кроме тебя. Левочка все врет!» В чем та правда, которая чувствуется за этой карандашной записью одного из правдивейших пред собою писателей и мыслителей, каких знала земля? В том, конечно, что и писательство, и метафизика, и атомы, и хождение в народ – все ложь и ничтожество, если нет главного и насущного: исполнения обязательств пред данным тебе, наличным, конкретным ближним со всей его материей, инерцией, недостатками. ‹…› И все это нужно и приобретает новый, обновленный, живой смысл в свете исключительных обязательств к ближнему. Нельзя перепрыгнуть через ближнего к дальнему. Воображаемому, едва мерцающему в теряющихся очерках дальнему нет доступа иначе как через материального, конкретного, вседневного ближнего и ближних.

«Каин, где брат твой?.. Разве я сторож брати моем?»

Узнавать и слышать об истине и ее содержании можем только из предания, только в предании же отцов можем и возрастать в истину, чтобы принимать и начинать понимать ее.

Чудное в истине не стало более чудным и страшным для обыденного «обеспеченного» разумения, чем было для отцов наших. Труд восхождения в истину тот же. Как прежде, так и теперь недуг зависти и нечисти делает из человека врага и хульника Богородицы Марии. Одно лишь смирение сердца и чистота могут принять ее. Так и в тайну Троицы входим мы лишь постепенно, в меру возраста, за пророками и апостолами.

Там, где сказано, что мировоззрение определяется бытом, рационализм сложен в логику! Тут, правда, может быть как будто выход в том направлении, что, дескать, это не для всех так! Для темной массы обывателей это так, а для Сократов это совсем иначе, ибо сократы способны строить всю жизнь исключительно на «рацио», а также рационализировать быт других. Но тут мы уже сбиваемся явным образом на аристократические тенденции с древним подразделением учений на эзотерические и экзотерические. Одно учение для аристократов мысли, а другое для всех прочих, которые должны довольствоваться детскими упрощениями экзотерического порядка.

Я понимаю, что такое подразделение слишком противоречит нашему мужественному подходу к вопросам о том, где правда. Мы достаточно открыты и мужественны, чтобы думать для себя так же, как и для всех, и для всех так же, как для себя. И значит, если мы укрепились в понимании, что «быт определяет сознание», то это не только для народа и обывателей, но и для нас самих! Мы в своем мироощущении определяемся бытом, из быта вырваться не можем так же, как из бытия; ибо быт и есть наше реальное, исторически пребывающее человеческое бытие, в котором протекает все то наше, что мы называем нашей жизнью: наши поступки, наши мысли, наши страдания и восторги.

Впрочем, быт не есть нечто постоянное. Легко заметить, что он и его определяющие нас влияния претерпевают сдвиги; и мы сами участвуем нашими плечами, руками и речами в этих сдвигах. Тут какие-то законы исторического трения между нами, которые помимо наших желаний производят эти сдвиги, работая, впрочем, нашими же плечами, руками и речами.

Всякий раз, как люди пытались встать на аристократическую позицию, будто есть такие, для которых возможно преобладание «рацио» над бытом, тогда как в общем быт определяет «рацио», получалась насмешливая улыбка истории. Выходило так, что сократы брались рационализировать быт других, тех – которые сами этого делать не могут, тогда как в отношении своего собственного быта сократы оказывались бессильными и справедливо указывали, что это и не могло быть иначе, так как иначе приходилось бы признать индетерминизм воли! И вот, взявшись за рационализирование других, – тех, для которых имеется лишь экзотеризм, – сами аристократы-эзотерики впадали обыкновенно в самое плачевное рабство пред своим собственным бытом. Известно, что в изложении Ксенофонта быт Сократа оказывается не черезмерно сократическим!

Приходится мужественно признать, что никакого рационалистического эзотеризма быть не может, все мы живем и движемся в истории, определяясь не «рацио», а ее великими героическими силами!