Лицо другого человека. Из дневников и переписки

Видел во сне тетю Анну. Как будто меня упрекал внутренний голос, что я забываю ее, живу чем-то своим и суетным, отдельно от нее; и она живет где-то слабенькая, хлопочущая все для меня. Иду к ней откуда-то издалека, где жил, иду к ней наконец и встречаю ее как бы идущую из дома, точно бы по бульвару у Троице-Сергиевой Лавры – в Лавру к преподобному Сергию. Она садится на скамейку рядом со мною, но на противоположном конце скамейки, и говорит, что больна и слаба, хочет пойти в аптеку, или это я советую купить ей что-то в аптеке, – хорошо не помню. Помню, что я смотрю на нее как на что-то давно мне известное, сравниваю ее с прошлым и нахожу похудевшей, ослабевшей; но лицо ясное, светлое, белое и серьезное, несколько грустно-серьезное.

Да будет с нею, освящая и спасая ее, Господь, – «Бог не мертвых, но живых».

Так мало ты даешь мне свободы! Так скоро суживаешь мой путь, загоняя на одну и ту же дорогу, Твою дорогу! Так быстро сбиваешь меня с моих путей, только что я на них настроюсь, только что разыграется мое вожделение на них!

Господи, слава Тебе!

Одна из очень больших бед нашего времени состоит в том, что дураки научились теперь говорить как умные люди. Так что сразу их узнать не для всякого легко. Что данную книгу писал дурак, это с несомненностью открывается лишь тогда, когда выяснится, к чему ее автор клонит, для чего употребляет все те умные вещи, тот умный тон, которым он научился у умных людей.

Конечно, не теоретические различия во взглядах разделяют меня со многими добрыми людьми мира сего. Разделяет нас различие идеала жизни. Для меня христианский идеал жизни слишком глубок, он лишь предчувствуется по «чистоте сердца» в тот или другой момент. Да, кажется, в самом Евангелии он признается лишь предчувствием, ибо его уяснение ставится в зависимость от чистоты сердца («блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят»). И в этом отношении он представляется мне столь ревнивым и легко ускользающим в самой своей сущности, что кажется слишком неразумным риском для того, кто его ищет, останавливаться на том или ином установившемся «житейском идеале» обыденности. Нить грозит легко оборваться и оставить тебя на захолоделом, веками затвердевшем, неподвижном, эгоистически замкнутом и по существу приземисто-консервативном житейском идеале семьи, государства и т. п. Монашество состоит именно в таком методическом изолировании себя от каких бы то ни было частножитейских идеалов во имя непрестанного и беспрепятственного выяснения в душе великого идеала христианской жизни. ‹…› «Священная история» – это история различного вида геройства человеческого в непрестанном стремлении к созиданию в себе христианского идеала.

Человек – не затерявшаяся в мировом целом сошка, которая должна подавить свои желания и потребности, чтобы слиться с жизнью этого целого. Он – царственное, творческое сознание мира, которому принадлежит последнее слово в великом деле жизни. Вот вечная и неколеблемая мысль, внесенная на все времена германским «идеализмом».

Живя своею внутреннею жизнью вне внешних условий, человек должен все-таки войти своею жизнью в эти условия. При этом он должен выбрать себе наиболее для своей внутренней природы подходящие из существующих условий, чтобы от них, так сказать, отправиться в своей жизнедеятельности. Это, так сказать, выбор точки приложения сил; и при таком экономичном выборе ее дело выразится так, что, начав с применения к этим, наиболее ему подходящим условиям, человек в своем личном развитии будет поднимать существующее, развивать его в направлении своего внутреннего роста и развития. Но, говоря вообще, никогда нельзя идти, вовсе не касаясь существующих условий, – это был бы неразумный и бесплодный идеализм. Надо уметь захватить вещь, чтобы привлечь ее к себе, и надо начать с существующего, чтобы путем естественно-непрерывного прогресса его дойти до торжества своего внутреннего мира. Природа ведь не терпит скачков. Плодотворный идеализм должен следовать этому закону существующего.

Я до некоторых пор был уверен, что «действительность» и для меня, т. е. и «в мое время», – та же самая, что была при Аристотеле или при Канте, например, или, например, та, что с такой ужасающей подробностью описывается в романах Достоевского. Тогда и оставалось отправляться лишь от этой «все той же действительности», например, по Канту или по Достоевскому, и выяснять развивающуюся от нее мысль. Это убеждение, может быть, и выразилось в той формуле, в которую я верил при писании кандидатского сочинения, что «действительность для всех одна и та же, причем интересно изучить, как от одной и той же действительности развиваются человеческие миропонимания – религиозное и нерелигиозное».