Лицо другого человека. Из дневников и переписки

Жизни, требующей разъяснений, – тьма. Того, кто разъясняет, – единицы. Только эти единицы истории – гениальные люди – помогают нам разъяснить жизнь. Очевидно, что нельзя требовать, чтобы гениальный человек занялся исключительно разъяснением моей, вашей жизни, каждого из нас в отдельности. Для этого потребовалось бы по гениальному человеку для каждого из нас.

Оттого эти гении истории и созданное ими «знание», «наука» роковым образом разъясняют жизнь лишь «в общем виде». Для нас, для каждого из нас в частности, остается задача воспользоваться для себя этими «общими» разъяснениями. Но сокровищница, которой, – мы чувствуем, – надо служить, сокровищница общего знания, которую мы несем для будущих людей, – эта наша «наука», – это постепенное «разъяснение жизни в общем виде», – это наша цель, наша лучшая человеческая задача, как бы мало, быть может, ни могли мы внести в нее от себя.

1910

1/2 ноября

Видел во сне тетю Анну. Она и я спали в нашей комнате, как было в старину до 1890-91 года. Кажется, сначала она сказала, что дом наш пропускает ветер, так что бывает холодно спать с той стороны, откуда дует в этот день ветер…

Вот шли мы по Выгонной улице домой от Александровского училища. В том немощеном переходе (второй квартал от Александровского училища), где постоянно стоит грязь, оказалась глубокая топь. Туда забрались и бродили по воде коровы. Дойдя до середины квартала, мы увидали, что идти дальше нельзя, вода была до плеч, и волновавшиеся коровы не давали пройти далее. Мы повернули, чтобы обойти кругом с Лесной улицы. В это время одна корова хотела боднуть тетю слева; но обошлось, кажется, благополучно. А я попал на очень глубокое место, вода доходила до горла, крайне стесняла грудь, и я двигался ужасно медленно, дивясь сам своей медленности; грудь страшно теснило.

Квартира, на которой приходится ночевать. Кошки, сначала 4, потом много. Едят какую-то падаль. Потом все это постепенно заменяется виноградом и фруктами.

Я в Восломе и в Рыбинском доме. Рано утром куда-то собираюсь, надеваю армяк и зачем-то беру саблю. В комнате холодно и еще темно: чуть светит из восточных стен белый утренний свет. Иду куда-то на Лесную улицу, закутавшись в армяк: там ждут меня люди, с Петей Дмитриевым во главе.

Вижу себя в какой-то уютной квартире, где вспоминает какой-то хороший человек о смерти жены. Вспоминает, как она что-то хотела сказать ему в последние минуты: «Подойди, я тебе скажу, я скажу тебе!..» Ее поддерживали 3 женщины, сердобольные, незнакомые, – между ними моя тетя. Но женщина не успела сказать, что хотела, повторила совсем ослабевающим тоном: «Скажу-у», – и голова ее повисла. А муж продолжал ходить из угла в угол по комнате.

Старики-монахи на послушании: жалуются, что молодежь стали скоро пускать на церковные должности. Нужна суровая и долгая жизнь в труде, чтобы душа стала крепкой, как добрый грунт спокойной плодородной земли. Тогда все эти духовные дары и роды духовной деятельности будут добры, действительно добры для данного человека и его окружающих.

А у молодежи все это ненадежно, все это – случайный закон семени, которое, дав росток, скоро заглохнет…

Какие-то древние виды, потом древний русский, полусказочный город. Потом римский Колизей, в котором я иду по местам зрителей, оглядываясь на арену. Почему-то все трогательно до слез… Теплое, грустное чувство… Конец.

То, что на популярном языке и в популярном понимании общества слывет за «искусство», есть дело забавы и отдохновения. Утверждают о воспитательном значении искусства для молодежи и, вместо этого, устанавливают в своей квартире пианино для упражнения барышень в благородном препровождении времени; с волнением говорят о высоком значении театра и идут туда с шоколадными коробками в руках; везде и постоянно делают из искусства дело забавы, более или менее «благородной». Не входя в критику того, можно ли вообще относиться к искусству как к забаве, когда творцы-то его творили свои произведения совсем не для забавы и не с забавою на душе, надо признать, что церковное искусство самым коренным образом чуждо каким бы то ни было намекам на забаву. Можно ли вносить забаву во храм, где смех и забава попраны в самую голову! «Смех хотел землю поглотить и море… но он ‹…› мертв под шагом вашим!» – поется в стихире мученикам.