Лицо другого человека. Из дневников и переписки

С точки зрения целестремительного воззрения цельной человеческой мысли, от которой мы всегда устремлены по преимуществу вперед, примат естественно переходит к вере; ‹…› когда человек не примиряется с реальностью ревниво, пока она не станет такова, какою он хочет ее видеть, как «добрую», «должную» и «прекрасную», «не имеющую порока»; тогда история есть лишь трагический путь к осуществлению подлинно доброй реальности, критерии добра стоят впереди, отвечающая им реальность еще не осуществлена, и в будущем, к которому стремимся, лишь «все разумное и доброе действительно». ‹…›

В предвкушении и предвосприятии будущего примат принадлежит не наличности, не явочному, не насильно заявляющему о себе, не голому факту и «материи», а Доброму! Это, так сказать, естественно-физиологическая черта мышления о будущем. ‹…›

«Вера», «этика», «эсхатология» – это лишь абстрактные расчленения и рассматривания в отвлеченной отдельности того, что в действительности протекает единым и нераздельным актом мысленного проектирования и предвкушения новой, измененной реальности.

В формировании своих интегралов опыта и своих истин (здесь нет родовой разницы, а есть лишь различие в степени простоты образований, допускающих проверку очень близко и скоро, или же заставляющих ожидать ее на значительном расстоянии времени и места!) человек участвует деятельно. Человек есть деятельный участник своих истин. ‹…›

Реальный опыт протекает всегда в некоторых законченных и уплотненных интегралах, в которых одинаково играют роль и унаследованное достояние рода, и отголоски воспитания, и текущие ощущения, и любовь, и ненависть, и общее направление жизни, интимнейшие ее искания! Имея пред собою собеседника, мы отнюдь не ограничиваемся пассивным регистрированием слуховых, зрительных и других ощущений, но деятельно концентрируем свои впечатления на «единое лицо», слепленное моими исключительными интересами к нему, моею любовью, антипатией. ‹…› Я сам проявляю себя и произвожу суд над собою в том, как я смог обсудить и сложить в себе образ моего собеседника! Я достиг своего собеседника, ибо встречаю в нем себя самого, – по крайней мере такого себя самого, каким я тогда был, когда его встретил и когда мне пришлось составить о нем направление. ‹…›

В своей картине художник проявляет себя! Это ведь известно давно.

В Духовной Академии у меня возникла мысль создать биологическую теорию религиозного опита. При этом основою религиозного опыта заранее предполагалась известная физиологическая роль его, т. е. a priori предполагался и затем разыскивался биологически целесообразный момент богопочитания. Научная задача предвидела свое разрешение в том, чтобы благополучно найти этот физиологически утилитарный момент и схематизировать относительно него существующие материалы, характеризующие в истории религиозный опыт каких бы то ни было форм, эпох и людей.

Совесть есть высший и дальновиднейший из органов рецепции на расстоянии. С другой стороны, она есть субъективный отблеск объективного закона Добра и Зла (возмездия).

Из самозамкнутого на себя самого, интенсивного, самоискательного жизнесохранения невозможно вывести и «объяснить» все изобилие, разнообразие и красочность форм нашей духовной жизни.

Характеристическая черта, влияющая на мое поведение за многие годы, это панический страх перед мещанским благополучием.

Благородный и добрый видит в людях благородное и доброе; и видимые впечатления подкрепляют в нем благородство и добро! Вор, развратник, завистник видит в людях воров, развратников и завистников; и видимые впечатления подкрепляют в нем вора, развратника и завистника! Такова Немезида и таков закон в мире моральных отношений между людьми! Такова тайна Собеседника!

27–30 июля 1921. Александрия (Петергоф)