Лицо из зеркального коридора

Он заставлял меня пить змеиную кровь. Ловил в лесу жирных черных змей и приносил их домой в кастрюле. В первый раз мне было неприятно смотреть на то, как он острым ножом отсекает голову извивающейся змее, а потом выдавливает ее темную кровь в подставленную рюмку. Но это помогало – кровь обжигала изнутри, как домашний самогон с перцем, ты как будто бы пробуждающий удар электрическим током получал, обнулял свою энергию и начинал дышать заново.

Я понимал, что в его упреках была правда.

Но…

Была девочка лет шести, Лиза, которую задушила собственная мать. Лиза проснулась за несколько секунд до того, как на ее лицо опустилась подушка. Она успела всё понять, успела выставить вперед ручонки и заплакать. Лицо матери было отстраненным, чужим. Судебный психиатр потом напишет в ее медицинской карте – клиническая шизофрения, но погибшей Лизе это не понятно, она мается и никак не может отбыть дальше по направлению, уготованному мертвецам и единственно для них верному. Она приходила по ночам, мучилась сама и меня мучила. Я пытался ей помочь, но чувство погибельного страха, приближающаяся к лицу подушка, родной запах рук, которые ее убивали, обида, детская надежда всё возвратить стали девочке земными оковами. Она прибилась ко мне как к маяку, иногда и днем я чувствовал ее присутствие и даже иногда слышал за спиной осторожные детские шаги.

Однажды пришла идея – я придумал дать маленькой Лизе попробовать месть на вкус, указал ей путь к ее матери, которой на ближайшие десять лет была уготована палата в спецотделении психиатрической лечебницы. Эта связь мощнее, чем кровная – союз убитого и убийцы.

Я потом читал в газетах – женщина, убившая собственную дочь, покончила с собой в больнице. Повесилась на скрученной простыне, а до того неделю орала по ночам: «Уберите ее! Она здесь, неужели вы все не видите?! Она смотрит на меня, она мертвая!»

Лиза приходить ко мне перестала.

Был молодой парень, мой ровесник, разбившийся на мотоцикле – поехал ночью, пьяный, не заметил поворот, сорвался с обрыва в ручей. Все кости переломал и еще несколько часов был жив, но дороги в наших краях по ночам пустынные – никто ему не помог, хватились только утром. Он был легкомысленным, но умирать не собирался и сбросить воспоминания о доме, о любимой девушке, которая плакала о нем несколько месяцев, но потом собралась под венец с другим, о друзьях, которые продолжали жить так, словно его отсутствие ничего не меняло, – не смог. Слишком больно было рвать нити привязанностей. Хотя боль мертвеца больше похожа на голод – вечный, сосущий, требующий реванша. Именно поэтому в страшных сказках вернувшиеся с того света жаждут пить кровь и есть плоть живых. Парень приходил ко мне, меня будил его запах – запекшаяся кровь, машинное масло, речная ряска. Иногда я его даже видел – раздувшееся бледное лицо, мокрые волосы прилипли к щекам, рана на боку, безвольно повисшие переломанные руки.

Сколько их бродит над миром, задержавшихся несчастных душ, недоеденных смертью, исполненных лютой тоски…

Их может почуять любой человек, достаточно настроиться. Закрыть глаза, прислушаться, внутренне позвать – и почувствуешь за спиной тот особенный холодок, который ни с каким другим не перепутаешь.

Хотя, честно говоря, позвать мертвого гораздо проще, чем потом от него отделаться.

Они находили во мне приют и надежду, я же в них – особенный сорт мрачного вдохновения. Я осознавал, что это больше похоже на болезнь, но мне нравилось их присутствие. Иногда говорил себе: баста, пауза, я сделаю перерыв на неделю или даже две, но в реальности без этого тягучего лунного морока я мог выдержать максимум сутки, а потом возвращался, припадал к нему, как уставший путник к ведру с родниковой водой.

И даже любовь – странная, хрупкая, шизофреническая, болезненная – была мною найдена там, среди вечных скитальцев.

Я не знал ни имени этой женщины, ни обстоятельств ее смерти. Она была старше меня, ее смуглое желтоватое лицо пересекал фиолетовый шрам – ножевое ранение от виска к уголку губы. Лицо было нежным, черты – мелкими, глаза – безумными, а шрам – грубым, уродливым, похожим на мокрую пеньковую веревку, как будто бы врач-практикант небрежно, кое-как сшил лоскуты ее кожи. Этот диссонанс сводил меня с ума. Но самым странным и притягательным было то, что я не чувствовал в ней голода и боли, не чувствовал желания остаться или пойти дальше – она была одной из миллионов, кто в этом междумирии был на своем месте.