Лицо отмщения

– Так ведь, поди, заругает, – жалобно глядя на князя в блестящей вызолоченной броне с полированным, горящим, точно солнечный лик, зерцалом, взмолился челядинец.

– Ну, заругает – не зашибет. Пока все соберутся, пока батюшка в своей молеленке каждому святому поясные поклоны отобьет, я уж и вернусь. Веди коня!

Слуга повиновался с неохотой, ибо, невзирая на сдавшее в последние месяцы здоровье Великого князя Киевского, рука у того оставалась, как и в прежние годы, тяжелой, а уж с палкой – так и подавно. Но и противиться молодому господину тоже представлялось ему делом нелепым. «То ж еще когда будет, – вздохнул он, подводя к крыльцу убранного расшитой попоной, настоящим ковром, скакуна, – а этот, поди, сейчас зашибет, только слово поперек молви».

Мстислав легко вскочил в седло, натянул узду, поднимая коня на дыбы и, хлестнув легонько по крупу, с места в галоп помчал со двора.

Конюший еще стоял у ступеней, глядя, как опускается пыль за спиной Мстислава Владимировича, когда на крыльцо, тяжело опираясь на посох, вышел сам Великий князь земли Русской Владимир Мономах. Государев тиун, едва завидев его на пороге, побледнел и рухнул на колени.

– Не вели казнить!

– Ну что еще? – рыкнул государь.

– Мстислав вон ускакал, – не поднимаясь с колен, запинаясь на каждом слове, жалобно проговорил слуга. – Я ему сказывал, а он ни в какую. Подавай, говорит, ему коня, и все тут. И умчал вон.

– Куда это он вознамерился? – гневно сдвигая брови, вопросил Владимир Мономах.

– Сказывал, в Выдубич, к старцу Амвросию.

– Не напрощался еще? – Великий князь грохнул посохом в деревянное крыльцо, и оно загудело от тяжелого удара. – А ты, дуралей, забыл, чей хлеб ешь? – Увесистая изукрашенная палка опустилась на согнутую в поклоне спину. – Вернуть немедля! – громыхнул Великий князь. – Я, поди, еще жив, не рано ли удумал отцову волю в грош не ставить, ослушник? Немедля вернуть! Уж в дальний путь ехать пора, а он, вишь, помчал, ладана не нанюхался!

– Да вон он, кажись, скачет, – раздалось от ворот.

Владимир Мономах поднес руку к глазам козырьком.

– Не он то. И конь не его, и сбруя, кажись, ромейская. Никак гонец.

Между тем всадник на взмыленной лошади влетел в распахнутые ворота и буквально свалился на руки подбежавших гридней.

– Пресветлый государь! – едва отдышавшись, опираясь на руки воинов, начал еле стоящий на ногах посланец. – Мой господин архонт Григорий Гаврас, по всемилостивейшему повелению божественного василевса ромеев Иоанна Комнина, сообщает родственнику своему, могущественному кесарю русов: в столицу твою движется высокое посольство нашего императора. И дважды еще не успеет взойти солнце, как оно будет здесь.

– Час от часу не легче, – оглядываясь на ждущих сигнала гридней, на запряженные возы, пробормотал Владимир Мономах. Но, обернувшись к гонцу, милостиво кивнул: – Что ж, примем с радостью и почетом. А его, – он кивнул челядинцам на выбившегося из сил вестника, – накормить, напоить да спать уложить. Ишь, – вздохнул он, когда место перед крыльцом опустело, – принесла нелегкая.

Стефан Блуаский быстро захлопнул веки, точно ворота крепости перед носом у наступающего противника. Два янтарно-желтых глаза с обсидианово-черными зрачками глядели, казалось, прямо на него, прожигая насквозь одежду и кольчугу. Для верности принц закрыл лицо руками и заорал во всю мочь:

– Рулевым отвернуться! Кто посмеет уйти – убью!

Но, казалось, никто на корабле не слышал этого крика. Каждый сейчас видел ужасающие глаза, прожигающие взглядом живую плоть, и зубчатую спину длиною ярдов в двадцать, волнами перекатывающуюся в соленой пене.

– Кракемар! – Вопль ужаса летел со всех сторон, множился, сотрясая корабль до ощутимой дрожи.

– Стоять! Всем стоять! – орал Стефан Блуаский, но его никто не слышал. – Лучники на форкастль!

Хладнокровие издавна считалось одной из добродетелей настоящего лучника, но в этот миг ни на корабле, ни где-либо в Британии не нашлось бы аршера[48], способного выполнить эту команду. Люди бегали по палубе, прыгали за борт, норовили укрыться в трюме, но везде, куда бы они ни пытались забиться, их настигал безжалостный холодный взгляд Кракемара.

Продолжая закрывать ладонью глаза, Стефан Блуаский потянул меч из ножен, грозя самолично зарубить всякого, кто посмеет ослушаться его приказа.

И тут корабль тряхнуло, будто кто-то огромный и невидимый схватил за шиворот расшалившегося малыша, намереваясь задать сорванцу заслуженную взбучку. Неф, до того гончим псом скакавший с волны на волну, вдруг замер на месте, заметно кренясь на левый борт, и сразу же то, что не было закреплено, полетело кубарем, покатилось от носа к корме, сметая все на своем пути. Принц Стефан попытался было удержаться за планшир фальшборта, но промахнулся, хватая пустоту, взмахнув руками, отлетел и со всей мочи ударился затылком о мачту. Ночь расцвела мириадами звезд и тут же погасла.