Лицо порока

— Нет! — возразил он живо. — По воскресеньям, а также по всем годовым праздникам душам дается покой. Кроме того, они отдыхают от наказания по шесть часов в сутки. И он, этот отдых, только усиливает потом боль. Человек ведь привыкает ко всему, даже к тяжким страданиям. Чувство боли со временем притупляется. Но когда душа побудет какое-то время вне этого пламени, а потом опять оказывается в нем, это и есть настоящая пытка.

Агрофен цокнул языком, издал тонкий звук, понукая верблюдов, и они стали сходить вниз по склону.

Очутившись у подножия холма, мы направились к другому — повыше.

То, что открылось за ним моим глазам, трудно даже описать… На рыжей каменистой земле животами вверх лежали тысячи и тысячи совершенно нагих, истерзанных женщин разного возраста — совсем молодых и уже изрядно потрепанных, со вспученными животами и дряблыми, синюшными телами. Их руки и ноги были прибиты стальными колышками к земле. Возле женщин шныряли огромные псы. Они кидались на несчастных и вгрызались им между ног, рвали их плоть. Окровавленные пасти этих страшных зверюг хищно щерились, глаза горели неистовством животной ярости, они свирепо рычали, во все стороны разбрызгивая алую пену. Уши переполнял глухой, тяжкий и протяжный стон жертв. Псы вырывали из их лона внутренние органы, таскали их по камням, вылизывали кровь из разорванных животов женщин. Мужчины в черных и грязно-зеленых робах, деловито расхаживали между рядами распятых тел, науськивали собак, били мучениц длинными железными палицами по ногам, по ребрам, по головам и злобно хохотали.

Мне стало не по себе. Меня затрясло и чуть не вырвало.

— Агрофен! — закричал я, борясь с тошнотой, головокружением и обуявшим меня ужасом. — Поехали отсюда! Поехали!

Он не торопясь развернул верблюдов.

— Что, мутит? — спросил, взглянув через плечо мне в глаза. — Понимаю! Но женщины эти вполне заслужили свою жестокую участь. Им воздается за то, что они ради плотских утех бросали на произвол судьбы своих грудных детей или немощных родителей.

Трясущимися руками я достал сигарету и, кое-как прикурив, обессилено опустил голову. Перед глазами все плыло. По спине струйками стекал холодный пот. Сердце учащенно билось, и, казалось, не хватает воздуха.

Верблюды, размеренно покачиваясь, несли нас дальше. Вскоре взору предстала не менее жуткая картина, чем предыдущая. Я увидел множество гниющих, разлагающихся тел, копошащихся в кучах крупных белых червей. Спасаясь от непередаваемого зловония, я прикрыл нос надушенным носовым платком, но он помогал мало. Надсмотрщики — угрюмые, смуглые, почти черные мужики в зеленых робах и сапогах — люто пинали и били грешников, заставляя их есть червей. Мучители, стоя по щиколотки в шевелящейся белой массе, черпали ее большими деревянными ложками и подносили к губам стенающих, вопящих, стонущих людей. Среди них было много детей и подростков.

— Это осквернители могил! — коротко пояснил распорядитель, презрительно сплевывая в сторону истязаемых.

Потом мы остановились у невысокого каменного здания с широким дымоходом и закопченными стенами. Здание сильно смахивало на обычную сельскую кузницу, кои еще встречаются в Украине.

Мы сошли с верблюдов и направились внутрь строения. Это и вправду была кузница. У одной из стен ярко пылало горнило. Рядом с ним два грозного вида старика в грязных передниках готовили какие-то инструменты.

На нас с Агрофеном они лишь покосились и продолжили свое дело.

Я встал за спиной провожатого и оперся о стену спиной. Неожиданно с грохотом распахнулась дверь — не та, в которую только что вошли мы, другая, находившаяся у противоположной стены кузницы. Двое крепких, мускулистых парней, раздетых до пояса, криво ухмыляясь, втащили за волосы молодую женщину, которая истошно кричала и извивалась, как змея. Женщина было хорошо сложена, имела крупную, ослепительно белую грудь, тонкую талию и длинные ноги. Парни бросили ее на цементный пол, в мгновенье ока содрали остатки лохмотьев, прикрывающих крутые бедра, и, привязав концы веревок, свисающих с потолка, к щиколоткам жертвы, подвесили ее вниз головой.

Начались истязания. Старики подали пышущие жаром железные прутья, и молодцы тотчас пустили их в дело. Жгли и били, жгли и били… Затем принялись протыкать тело несчастной огромными раскаленными до бела спицами. Женщина вопила так, что у меня от ужаса на голове зашевелились волосы. Один из мучителей, с губ которого все время не сходила презрительная усмешка, подобрал с пола тряпки, скомкал их и засунул ей в рот. Истязаемая теперь мычала, скулила и размахивала руками. Зеницы ее светлых глаз — покрасневших и затуманенных невыносимой болью — бешено вращались.

Старики, между тем, уже подавали молодым палачам остро отточенные кривые ножи. Захватив по ноге жертвы, смеясь, ругаясь и выкрикивая скабрезности, полуобнаженные садисты, с головы до пят забрызганные кровью, стали надрезать кожу у щиколоток, намереваясь, по-видимому, освежевать тело. Мне стало дурно. Я покачнулся, а затем медленно сполз по стене на пол.