Лицом к лицу

Вот уже десять лет, как у меня нет часов… Интересно, кто их сейчас носит, мои плоские, платиновые часики? В Севастополе Костя сходил с мостика «Парижской коммуны» сразу за капитаном. Такой загорелый, красивый. Я ждала его на набережной, он подошел ко мне, пряча их в кулаке, а потом вдруг взял и застегнул на моем темном от загара запястье… Севастополь тогда был красив безумно. Когда «Парижская Коммуна» шла через Босфор, Костя стоял у штурвала… И в тот же день мы пошли купаться в море, а на следующий день я в первый раз испекла пирог. Пока мы ждали «Коммуну», я жила у его сестры. Мне было семнадцать лет, но я была уже взрослой женщиной, и все флотские офицеры приходили флиртовать со мной. «Маленькая Валькирия» — вот как они меня звали, и еще «золотоволосая». Крупные одесситки — брюнетки или шатенки — завидовали мне, да и плавать так хорошо, как я, они не умели. Они говорили: «Красивая, да глупая», и я шутила с Костей: «Вы знаете, Константин Владимирович, что я девушка красивая, но глупая?» И мы хохотали вместе и бегали наперегонки к морю, однажды я забыла снять эти часики, так мне захотелось в воду, но он только засмеялся, и весь день мы искали часовщика… Только один взялся их починить — старый бородатый еврей-частник, и Костя сказал мне потом: «Он спрашивал, графиня ли ты, но я ничего не ответил, я не сказал, что ты — дочь рыбака». «Хорошо, — сказала я — они сами могли догадаться и поглядеть на мои руки, вон какие они у меня сильные». «Это часть твоей красоты», — ответил он. И он знал, что мозги у меня тоже есть. Тогда ему нравилось, что вокруг меня всегда толпились мужчины, девушек — ни одной, у меня никогда не было подруг, только приятели-парни… Потом он стал ревновать, но в Севастополе не ревновал нисколечко. Мы не любили офицеров-черноморцев, мы были балтийцы. Костины друзья все были в балтийском флоте. Я была флотской женой, до сих пор осталась. Они ухаживали за мной — иногда застенчиво, иногда по-пьяному, — приводили художников писать мои портреты… На фоне моря. «Глаза Елены, как море». А я позволяла им сходить с ума. Севастополь — это ослепительный блеск, потоп цветов, но нашим домом был Ленинград, в котором мои глаза и волосы напоминали море, дюны… Я жила бы с Константином Владимировичем и сегодня. Он ревновал, но никогда ничего не говорил. У него были причины ревновать — были и не были. Я никогда бы не оставила его, нет, никогда, если я хотела кого-нибудь, то просто так, на один раз, — ив конце концов скандал разразился только потому, что я вопреки всем оставалась ему верной. А все прочее, даже если и случалось что, — только сплетни, если и правда, то неправдивая правда. Я любила тебя, Костя, любила до самой твоей смерти, и я все еще тебя люблю, люблю даже сейчас…

«Восемнадцать часов тридцать минут. Слушайте наше…» Нет, нет и нет! Не буду слушать. Даже дружеских советов не буду слушать. Теперь я беспокоюсь о нем; я хочу о нем беспокоиться, мне нечего больше тебе дать, Андрей[5]… Гаврилович. Я вижу дурные признаки и не только признаки…

Неужели его могли арестовать? Был здесь этот Вида, тоже венгр, он рассказал, что какого-то их земляка забрали ночью… как его звали?.. не помню. Глаза у Виды были иудины, прямо-таки маслились от похоти. Он спросил, где Лассу и когда вернется. «Он ходит, ищет работу», говорю я. Вида знает, что это неправда. «Вы думаете, что для нас здесь есть работа?» «Возможно, что для Андрея Гавриловича есть». Он весь дрожал от возбуждения, трогал мои волосы. Я притворилась, что ничего не заметила, и вела себя так, словно мы с Андреем уже принадлежим друг другу. Так оно и будет. Я это уже чувствую, хотя пока ничего не случилось, а он, наверное, и сам еще не знает.

Хозяйка храпит. Если подкрасться, можно выключить радио. Но как только станет тихо, она проснется. Она лежит на кровати одетая и храпит…

С Константином Владимировичем тоже так было. Я захотела его, хотя мне было всего шестнадцать, а ему — двадцать семь. Я шла из деревни, несла тетке овощи, увидела, как он выходит из вагона и идет к воротам. Я побежала за ним и упала, разбила себе голову, на волосах было немного крови. Он прижимал носовой платок к моей голове, к моим окровавленным волосам, пока со станции не прибежали сделать перевязку. Моя голова лежала у него на коленях. А потом мы собрали все, что высыпалось из корзинки, и пошли к поезду вместе, и он поехал со мной, а я смотрела, не замарался ли его щегольской офицерский мундир — он был военным инженером. Я хотела его, и он уже хотел встретиться со мной еще раз. И мы гуляли по Петергофу, и когда он сделал то, чего я ждала от него, он очень удивился, ведь я была еще девушкой. Он не мог этого понять. А потом снова все шло так, как хотела я. Тогда я была еще ребенком… Но я больше не бегала купаться голышом с мальчиками и девочками в прозрачном и добром море… Я стала его женой.