Лицом к лицу

Когда я соблазнила его, я была девушкой, и он не мог ничего понять… Я работала машинисткой в Адмиралтействе; спустя две недели он забрал меня оттуда и стал приносить мне работу на дом. С тех пор я только для него перепечатывала данные о заливах и замерах глубины… Тогда, за машинкой, я выучилась правильно писать… В деревенской школе я проучилась всего четыре года. Писала я неважно, зато читала хорошо, и он очень радовался, что я люблю читать. Учение мне давалось легко. И к нам домой приходила учительница английского; по вечерам он заставлял меня повторять все уроки. Слух у меня был хороший, и я говорила с оксфордским акцентом. В Севастополе я уже говорила совсем бегло, и он гордился мной, и был очень влюблен.

Одни наши друзья отправлялись в полярную экспедицию. «Возьмите меня с собой!» Из-за него я бросила работу в Адмиралтействе. Но уговорить меня отказаться от экспедиции ему не удалось. Он просто устроил так, что мне не дали разрешения. «Вы знаете, Елена Андреевна, с женщиной на борту очень трудно, хотя, конечно, вы не уступите любому парню. Но начальство смотрит иначе». Это мне сказал приятель-навигатор. Тогда я в первый раз разозлилась и позволила другим за мной ухаживать. И все-таки он знал, что я никогда не брошу его, что я самая верная и самая любимая, потому что я никого и ничего не боялась.

Не я… он ушел от меня, когда его увели, а я осталась в пустой комнате, осталась сидеть, словно оглушенная, а слез не было. Я смотрела на него в оцепенении, и он понял, что я всегда оставалась верной ему, и останусь верной, и моя верность не знает слез. Когда утром они вернулись за мной, я сидела все так же на краешке кровати, на том же месте, один из них взял меня за локоть. Я старалась не упасть, это было трудно, но я не упала, и второй помог мне надеть шубу прямо на мягкий белый халат, который я накинула, когда они застучали ночью в дверь. А утром, когда они пришли за мной, дверь на лестницу все еще стояла открытой…

Хорошо, что шуба была длинной и прикрывала халат. Когда меня впихнули в общую камеру, я была как деревянная. Женщины посадили меня, и я снова сидела на краю койки. Я не отзывалась ни словом. И не плакала…

«Сознавайся, твой муж был шпионом». Я качала головой — нет… Много, очень много дней прошло, а я все молчала. Один из них ударил меня кулаком по голове. Волосы, как будто, должны смягчать удары, вовсе нет. Но я не заплакала. Ни за что на свете…

На этапе я тоже не плакала. Но тогда я уже говорила, немного — пару слов. Нам хотелось есть, пить. Аннушка была певицей в Москве. Мы пели вместе. Когда какому-нибудь конвоиру вздумывалось попечалиться, он приходил, давал нам немного воды, и мы пели. Я хотела научиться петь. Но тогда я пела не очень часто. Только про себя… а потом уже там, когда кормила телят из бутылки с соской и стелила им солому:

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит,
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.

В нашем старом доме на дюнах каждый год был маленький теленочек. Они были мои, я их нянчила… У нас не было дороги, только море, куда уходили и пропадали баркасы наших мужчин. Один теленок… Но там я управлялась с целым стадом. Здесь плохо то, что нет тяжелой работы, от которой ночью спится без снов. Что я могу делать? Набрать воду из колодца и раз в неделю выскрести полы во всем доме. Получается дешевле за квартиру, и хозяйка не ворчит. И так я плачу очень много за этот платяной сундук, на котором сплю. Когда открывают дверь в сени, ужасно холодно. Но мне это не мешает, вот только бы динамик не орал через все перегородки…

Сейчас, наверное, уже семь с чем-то. Хозяйка храпит все громче. Она валяется вот так, не снимая одежды, с пяти часов, когда ее дочка ушла в ночную смену. В десять она проснется, разденется, поворчит, и снова завалится спать. В два часа ночи дочь вернется, тогда она снова откроет глаза, может, даже выдавит из себя несколько слов. С тех пор, как умер ее муж, она спит еще больше, раньше ей мешал спать мужнин кашель… Она рада, что он умер — тихий, худой машинист. Она на него не обращала никакого внимания, даже когда он уже был смертельно болен, все время ругала: «Едва домой пришел, тут же бежишь на свою рыбалку, ясно, что простудился! Дом валится, а тебе хоть бы что, только удочки и крючки! А поймаешь рыбешку с палец — радость какая». Теперь она морочит всем голову по конторам, вымаливает пенсию. Но ей не дают. Возраст еще не подошел, пусть работает, да и дочь зарабатывает… Она нами, жильцами, живет.

«Девятнадцать часов ноль минут. Говорит…»