Лицом к лицу. О русской литературе второй половины XX – начала XXI века

Четырнадцатого марта 2015 года, за день до своего 78-летия, в Москве умер русский писатель Валентин Григорьевич Распутин. В откликах на его смерть уже не раз был употреблен эпитет «великий». Впрочем, так об авторе «Последнего срока» и «Денег для Марии» начали писать и говорить еще при его жизни, и это причинило писателю Распутину очень много вреда.

Что я имею в виду? Попробую объясниться.

Валентин Распутин дебютировал в середине 1960-х в Иркутске, его первая книга «Край возле самого неба» вышла в 1966 году. Это «был тихий скромный парень, литератор, подражавший Хемингуэю и Аксенову (рассказ “Рудольфио”), нервный, ранимый», – вспоминает хорошо знавший молодого Распутина писатель-сибиряк. А иркутская подруга Распутина Светлана Прудовская, как раз и послужившая прототипом главной героини рассказа «Рудольфио», в письме ко мне набросала такой его портрет: «Я помню Распутина необычайно сдержанным, даже, так скажем, стеснительным. С Александром Вампиловым он дружил, по-моему, очень искренне, и в городе все их знали». «Распутин не был разговорчивым, – продолжает она. – Напротив, вечно молчал, а если говорил, то очень жестко и смотрел прямо в глаза собеседнику. Эта черта, видимо, впоследствии помогла ему стать лидером».

Спрос на новых лидеров в конце 1960-х – начале 1970-х годов был большим. Закончилась эпоха шестидесятников, необычайно много давшая советской культуре (прежде всего, в литературе и кино), но идеологически оказавшаяся несостоятельной. Лозунги: «Сталин был плохой, нужно вернуться к ленинским нормам!», «Построим социализм с человеческим лицом!» оказались раздавлены советскими танками в Праге в 1968 году. Именно тогда с глубокой периферии в центр литературной сцены выдвинулись философы, прозаики и поэты, искавшие принципиально другие, чем шестидесятники, не наивно-социальные ответы на мучительные русские вопросы. Среди них были и те, кого назвали «деревенщиками». Одним из их лидеров быстро сделался Распутин.

Истово, почти истерически любивший деревенскую Россию прошлого, Распутин отдал воспеванию этой России всего себя без остатка. Присмотримся чуть внимательнее к первому предложению, кажется, лучшей распутинской вещи – повести «Последний срок» 1970 года: «Старуха Анна лежала на узкой железной кровати возле русской печки и дожидалась смерти, время для которой вроде приспело: старухе было под восемьдесят». Какое слово здесь главное? Конечно же, «русской»! Оно не без лукавства введено в текст почти на правах термина («русской печки», то есть – «не голландской»), но только у русской печки и должна умирать русская деревенская старуха, воплощение навсегда уходящей от нас дореволюционной деревенской России.

Соответственно, всё русское в повести изображается как прекрасное, идиллическое: «И работа – дружная, заядлая, звонкая, с разноголосицей пил и топоров, с отчаянным уханьем поваленных лесин, отзывающимся в душе восторженной тревогой, с обязательным подшучиванием и заигрыванием друг с другом и дразнящим ожиданием угощения, для которого хозяйку заранее отпускали домой. После зимы это была первая работа в лесу, к тому же не очень трудная, и ее любили». А всё советское показывается как отвратительное, механическое, дьявольское: «Погода и та стала путаться, как выжившая из ума старуха, забывать, что за чем идет. Люди говорят, что это от морей, которых понаделали чуть не на каждой реке». Или: «Женщины-то, особенно которые помоложе, они все как заводные куклы, одна на другую до того похожи, не отличишь, где какая. Их не рожали, на фабрике делали…

– По ГОСТу, – вставил Илья.

– Как ты говоришь?

– Я говорю, по ГОСТу, по государственному стандарту».

Эта почти откровенная ненависть ко всему советскому, да еще «протащенная» в советскую – изданную в СССР – книгу, дорогого стоила. За нее Распутину прощали и некоторую натужность, искусственность языка его персонажей (кто-нибудь когда-нибудь слыхал, чтобы живые люди говорили, как распутинские герои и героини?), и откровенную самоцензуру (чего стоит только «идеологически выдержанный» финал романа «Живи и помни»!), и, наверное самое главное, никто не упрекал Распутина за вторичность его концепции развития России в XX веке. Ведь противопоставление русского советскому (да еще и с подробным рассказом о смерти русской старухи, да еще и с описанием того, как весело работали до революции, да еще и с высмеиванием советского новояза) встречается в напечатанном в СССР произведении того писателя, которого как раз в это время нагло выталкивали из родной литературы и из родной страны – в «Матренином дворе» Александра Солженицына. Однако Распутина, повторюсь, никто стать более самостоятельным не призывал (к тому же Солженицын в советской прессе был просто не упоминаем), а совсем даже наоборот: быстро нашлись литераторы, убеждавшие и, увы, убедившие нашего автора в том, что он гений, русский Маркес, лучший и талантливейший, etc.