Лю

Он протянул правую руку над столом, засунул ее в вырез моего старого свитера из шотландской шерсти, расстегнул несколько пуговиц на моей белой блузке, проделал себе дорогу в моем бюстгальтере и вытащил, как косточку из миндального ореха, мою правую грудь, которую выставил на обозрение или, я бы сказала, «на рынок» сине-зеленым глазам ЖДД. Затем, словно этого было мало, решительно стянул с меня свитер, блузку и бюстгальтер, чтобы осмотреть мою грудь. А заодно и живот. Этот ретроград-распутник вынес свой вердикт: я была такая же белая, красивая и упитанная, как ню на полотнах Бугро! [7]. Он даже сослался на дурочку Венеру [8]этого самого Бугро, выносящую из раковины морского гребешка свое длинное пухлое тело. В общем, он принимал меня за идиотку!

Большего ретрограда, большего бездаря, чем этот СС, я не встречала! Даже не читая его романов, можно было с уверенностью сказать, что он писал так же, как рисовал Бугро: глупо придерживаясь хронологии и так же тщательно соблюдая синтаксис, как другой соблюдал анатомию и перспективу. Предэйнштейновский или антиджойсовский мир! Разве он мог сравнить меня (хотя даже сама идея сравнения кажется мне стилистически некорректной) с «Писсуаром» Дюшана [9](Фонтан, 1918), или с «Тремя писсуарами» Робера Гобера, или с натяжкой, с большой натяжкой, с «Авиньонскими девицами» Пикассо (с той, что крайняя справа, с большими грудями)?! Этот СС вышел из девятнадцатого века и воспринимал всё, как человек девятнадцатого века. Доказательство: он считал меня женщиной, смотрел как на женщину — смотрел похотливыми глазами, — словно женщина, мужчина или просто человеческое существо еще существовали; он не догадывался, что я всего лишь изображение, — неосязаемое, эфемерное, подвижное, привидение, голограмма. Все очень просто: ЭТА СВИНЬЯ МЕНЯ ХОТЕЛА! Я была даже уверена, что он возбудился (уф!). Его рожа, разгоряченная от вина, побагровела, глаза заблестели, он напоминал толстощекого персонажа Фрагонара, Буше, или — еще хуже! — Франса Халса — разгоряченного горячего фламандца! Чем больше я понимала, как он на меня смотрит, тем больше уносилась в прошлое: восемнадцатый век, семнадцатый и, наконец, доисторические времена с изображениями животных на стенах гротов… От него за версту несло зверем, от него за версту несло мужиком! Жесткие волоски высовывались из ворота его черного пуловера, его подбородок с ямочкой (как у Кёрка Дугласа, которого я обожаю в «Сделке») все больше и больше притягивал мой взгляд, и я не могла отделаться от неприличной мысли, что он напоминает мне задницу! Он был всего лишь существом из плоти и крови, а значит, обреченным на разложение, гниение, исчезновение — короче говоря, он подчинялся устаревшим законам Природы! Конечно, ЖДД меня тоже поглаживал, но делал это лишь для того, чтобы делать, как делал другой, то есть делая вид, что находишься с женщиной, которая делает вид, что она женщина. Впрочем, я делала вид, что ломаюсь, отталкивая руку, заблудившуюся на моем бедре, или ногу, наступившую на мою ногу. Я разыгрывала из себя жеманницу, подражая героиням Мариво, Кребийона… Но ни я, ни ЖДД не были настолько вульгарны, чтобы походить на те персонажи, роли которых мы играли, заполнять пустую раковину какими-то человеческими и плотскими чувствами! Если СС играл, то он верил в свою игру: он смотрел на меня ушами (грязными!), ноздрями (похоже, у него был ринит); он хотел открыть мне рот, чтобы проверить мои зубы (я отказалась по причине, о которой здесь умолчу). Товар показался ему очень хорошим, заключил он на манер перекупщика лошадей, но нужно исследовать «все остальное».

И вот тогда ЖДД заявил, что устал и хочет домой, чтобы лечь спать.

Мой монохром поблек: синий футуриста Кляйна перешел в зеленый пассеиста Веронезе.

Мы впрыгнули в одно такси. Я очутилась между ними на заднем сиденье. «Отвезите меня ко мне», — сказал монохром. И тут я почувствовала цепкие лапы на своих бедрах. И омерзительно человеческие губы: СС целовал меня. Мы целовались, а шофер такси — иммигрант — следил за нами в зеркало заднего вида. И весь Париж — Париж by night [10] — отражался или казалось, что отражается в лобовом стекле, наподобие диапозитивов, предназначенных для туристов и продающихся на Монмартрском холме или на паперти возле Нотр-Дам. Две башни Нотр-Дам то возникали, то исчезали из нашего поля зрения. Затем мы оставили позади себя сверкающую в темноте Сену, скользившую, извиваясь, к острову Сен-Луи, площадь Шатле, башню Сен-Жак. Париж ирреальный, призрачный скользил в ветровом стекле, как диапозитивы в проекторе, как ломтики ветчины в машинке для нарезания, пока наше призрачное такси скользило по Парижу. Один лишь Джеф Кун или несколько престарелых провинциальных фотографов могли бы запечатлеть величие и эстетическую насыщенность этого открыточного Парижа, кружащего голову своей калейдоскопической игрой в стеклах нашей призрачной машины, совершающей ночной дозор.