Любящий Вас Сергей Есенин

Обстановка номера поражала холодной, казенной неуютностью. Ни цветов на окне, ни единой книги. Чемодан Есенина, единственная его личная вещь, был раскрыт на одном из соседних стульев. Из него клубком глянцевитых переливающихся змей вылезали модные заграничные галстуки. Я никогда не видел их в таком количестве. В белесоватом свете зимнего дня их ядовитая многоцветность резала глаза неуместной яркостью и пестротой.

Заграничные галстуки, возможно, выбирала для него Айседора, там, в дорогих парижских магазинах, может, на бульварах Берлина, где Есенин встретился с четой Толстых, или в Нью-Йорке, в СССР того времени просто не могло быть таких галстуков, а стало быть, перед смертью Есенин смотрел на ее подарок.

…В окне мелькал косой летящий снег, и на фоне грязноватобелого неба темная глыба Исаакия казалась огромным колоколом, медленно раскачивающимся в холодном тумане.

Комната понемногу наполнялась людьми. Осторожный шепот пробегал по ней. Передавались подробности, ставшие несколько часов позднее известными всему городу. В первые минуты много было противоречивого, неясного, тем более что Есенин не оставил никакой объясняющей записки, кроме известного четверостишия: «До свиданья, друг мой, до свиданья, // Милый мой, ты у меня в груди…».

– Санитары уже выносили из номера тело Есенина, – вспоминает H. Н. Никитин. – Вечером гроб с телом стоял в Союзе писателей на Фонтанке. Еще позднее дроги повезли Есенина на Московский вокзал. Падал снег. Толпа была немногочисленной. Еще меньше было народа на железнодорожной платформе возле товарного вагона. Вот все, что я помню… Нет, еще два слова.

Через некоторое время пошли разговоры, статьи: кто виноват в происшедшем? Поздно было искать, когда уже все случилось. Стихи Есенина и его жизнь не раз могли внушить тревогу, но почему-то все это воспринималось лишь в поэтическом аспекте. Справедливее всех написал А. В. Луначарский: «Все мы виноваты более или менее, надо было крепко биться за него…».

– Через сутки тело Есенина, усыпанное цветами, лежало в маленькой комнатке тогдашнего Союза писателей на Фонтанке, – продолжает Всеволод Рождественский. – Все кругом было строго, торжественно. Один за другим проходили прощавшиеся, иногда подолгу задерживаясь около гроба. Газеты называли Есенина талантливейшим лириком эпохи, печатали его неизданные стихи, окружали его имя уже ненужной ему теперь славой. Москва готовила торжественные похороны. Я глядел на строгое, вновь помолодевшее лицо Сергея. Теперь он был почти таким, как при жизни, только суровая складка неизгладимо легла между бровями.

Было много цветов. Были речи. Кто-то положил в изголовье несколько тоненьких книжек – стихи его молодости…

Именно в этом номере Есенин жил когда-то вместе с Айседорой. В хороших гостиницах существует традиция, предоставлять своим постоянным клиентам одни и те же апартаменты, чтобы те чувствовали, будто бы вернулись домой.

Все были буквально поражены жестокостью, с которой Сергей Есенин покончил с собой, сначала он перерезал вены, а когда отчаялся дождаться неспешной смерти, повесился.

Через сутки гроб с телом Есенина, усыпанный цветами, установили в маленькой комнатке Союза писателей на Фонтанке. Пустили желающих попрощаться, и они шли, шли, шли бесконечной процессией. Кто-то останавливался у гроба подольше, кто-то шел дальше, кому-то отказывали силы. Сбылась мечта Есенина: теперь все газеты славили его на все лады, называя талантливейшим лириком эпохи, сразу же начали искать его изданные и не изданные стихи. А мертвого поэта уже ждала столица.