Любимая мартышка дома Тан

— Люди, которые охраняют тебя днем и ночью, — они отвечают за тебя своей жизнью. Ты не хочешь поинтересоваться, живы ли упустившие тебя Наршах и Фарнарч?

Я замер.

— Но они, конечно, живы, — продолжал отец после небольшой паузы, продолжая бить себя уздечкой по левой ладони, с влажным мягким звуком, с длинными интервалами. — А тебе придется в этой жизни подумать, как завоевать любовь этих людей; такую любовь, чтобы они когда-нибудь подставили свою грудь под стрелы или ножи за тебя самого, а не из страха передо мной. А также вспомнить, что наши друзья из Мекки и Медины за воровство рубят виновным руки. И задуматься о том, что, когда сбегает мой сын, и одновременно на той же площади, где он пропал, конокрад перерубает уздечку известного половине города мервского жеребца, которого и продать-то не так просто, то сопоставить эти факты могу не только я.

Молчание. Еще более длинная пауза перед очередным шлепком мертвой кожи по живой.

— А остальное тебе объяснит Нахид, — закончил отец.

Я обернулся и встретился со взглядом огромных голубых глаз матери — только сейчас я понимаю, какой молодой и прекрасной она тогда была. Она стояла в позе танцовщицы, чуть изогнув талию, и, мгновенным движением руки выхватила из воздуха уздечку, переброшенную отцом через мою голову.

Мать не только происходила из рода воинов, но и сама была женщиной-воином; она как бы сошла с фресок, украшавших нашу парадную залу,- шлемы, барсы, драконы, длинные изогнутые тела воителей в мелких кольчугах; на ее боку была такая же круглая рана от стрелы, какая украшает сейчас мое плечо. Быть наказанным такой женщиной позором не счел бы никто. Но еще раз взглянув в веселую синеву ее глаз, сверкавших из-под кружевной белой сеточки для волос, я понял, что меня ждет нечто другое.

— Итак, ты достаешь из сапога нож, а дальше или пилишь им уздечку туда — сюда, или рубишь сплеча, — проговорила она, каким-то странным стремительным движением привязывая уздечку к деревянной ограде внутреннего сада. — Допустим, все же рубишь. Достань же нож снова и повторяй то, что сегодня сделал, но остановись по моей команде, а я — я буду отсчитывать время.

Щелчок ее длинных пальцев, сейчас лишенных перламутровых наклеек на ногтях, еще щелчок, еще.

И вот по ее команде я замер с занесенным к уху кинжалом.

— Пять щелчков, — вздохнула она. — И шестой — на удар по уздечке. Даже если удар хороший, то есть его одного достаточно, то у коновязи остаются обрезКи — наглядное свидетельство того, что подошел человек и украл коня. Если бы этих обрубков не было, то хозяин еще какое-то время размышлял бы, не отвязался ли конь сам по себе, не послать ли рабов искать его по всему городу… Немало песочных часов перевернется за время этих поисков. Итак, значит, шесть щелчков… А теперь смотри.

Ее глаза впились в мои, а пальцы обеих рук протянулись к уздечке и как бы подпрыгнули, а затем дернули уздечку вверх и поднесли ее, целую и освобожденную, к моему лицу.

Сзади раздалось тихое «ха-ха» отца.

— Не «ха-ха», а два щелчка, — отозвалась мать. — Смотри: уздечки обычно крепят к коновязи вот таким узлом. Ты оцениваешь его издалека, убеждаешься, что узел именно наш, согдийский, а не более сложный тюркский (снова «ха-ха» сзади). К этому моменту твои пальцы уже мысленно сделали все как нужно и дрожат, готовые к делу. И тогда вот это ушко ты толкаешь вверх…

Я не расставался с уздечками все лето. А осенью, когда зелень Самарканда окончательно порыжела от беспощадного солнца, я опять скрылся от своей охраны, на три щелчка отвязал от перил узду ферганского красавца моего отца, не сводя при этом глаз уже с его охраны — между прочим, трех истинных артистов своего дела. Погнал коня вскачь, как и в прошлый раз, скрываясь за его боком и сжимаясь в ожидании топота погони за спиной.

А через пару песочных часов, сделав небольшой круг по городу, привязал ферганца к ветке карагача на противоположной стороне той же площади, в нескольких шагах от того места, где украл его. Это было несложно сделать, прикрываясь пылящим через площадь отрядом тех, кого сегодня я вслед за имперскими жителями привык уже называть «черными халатами». И исчез, так и не уличенный ни своей охраной, ни отцовской.

Вечером, когда стало оранжевым небо, после расслабленного ужина под разговоры о достоинствах вин Бизанта и под чириканье ласточек под крышей, я в очередной раз поднял глаза на своих замолчавших родителей — и замер. Они сидели, соприкасаясь плечами, смотрели на меня и чуть улыбались.

Сегодня я уже не знаю, что именно видит моя память. Их самих, таких, какими они были тогда — живыми, умиротворенными, спокойными, — или это уже фреска со стены нашего обеденного зала.