Любимая (СИ)

Я попала в Старый Город через месяц с небольшим, уже осведомленная насчет всех безобразий, которые скрываются за официозным определением «арабо-израильский конфликт». Признаться, мне было страшно оказаться случайной жертвой этого противостояния, ведь при таком исходе даже матери не станет известно, что в репортаже об убитых, под чужой фамилией, в сводке новостей расскажут обо мне. Так меня и будут считать пропавшей без вести, а я стану еще одним безымянным трупом, который ляжет в эту суровую землю, которую испокон веков питала кровь ее защитников и ее завоевателей.

Кажется, даже наше Куликово поле не знало такой ненависти, как это странное место, где проповедовал сам Спаситель. Ведь кровь монголов уже течет в наших русских жилах, а значит, можно сказать, что давняя ненависть сменилась кровным родством. Не то на Святой Земле, где застарелая вражда вспыхивает новыми убийствами, и путь к миру все труднее, сколько бы ни болтали о нем политиканы.

Я стояла в Храме Гроба Господня, мои грешные пальцы прикоснулись к камню, на котором возлежал Он перед воскрешением, и я вдруг почувствовала, что ничего ужасного в этой земле со мной не случится. До этого я сильно боялась и переживала, но в этот светлый миг страх совершенно покинул меня, и я вышла с просветленным лицом к очкарику Фиме, который сопровождал нас в прогулке по Старому Городу.

— Ну что, свершилось? — спросил этот жилистый человек с тревожным взглядом, которого звали так же, как моего фиктивного отца.

— Да, спасибо, Фима.

— Вот, когда–нибудь напишешь книгу, как ты приехала ебаться в Иерусалим, — неожиданно сказал он. — Меня тоже, небось, вспомнишь, и расскажешь, как мы ходили ко гробу Господню.

Да, Фима, читаешь ты эти строки или нет, но я выполнила слово, которое дала в тот радостный день, просто кивнув головой тебе в ответ. Правда, я еще не думала тогда о том, чтобы начать писать, но, может быть, мое подсознание в тот момент загорелось невидимой даже мне самой искоркой творчества. Не зря же солнце заливало теплым огнем Храм Гроба Господня, и я стояла в этом ослепительном сиянии, чувствуя, как нежность и любовь Спасителя укрывает меня от страданий.

Пускай даже и добровольных. Я могла бы припомнить такие мерзостные подробности моей жизни и работы, от которых бы отшатнулся и сам Уэлш. Я могла бы в деталях описать любой день заурядного борделя, и тогда эта книга стала бы натуралистической хроникой разврата, подчас обыденного и просто неаппетитного, временами болезненно-гадкого, как язвы сифилитика. Но это было бы все равно не полной правдой, если бы я сосредоточилась на анатомических нюансах, слюне, сперме, кариесе, слизи человеческих выделений, запахах и грязи. Любая проститутка спасается от этого кошмара, закрывая чувствительные участки сознания, иначе, она станет в считанные недели пациенткой психиатра. По одну сторону пропасти тебе грозит перестать быть человеком, по другую ты утонешь в низкой и плотской человечности. Я все время балансировала на грани, узкой границе между сумасшедшей девочкой, брошенной в водоворот физиологии, и холодной блядью, сексуальным роботом, механическим манипулятором похоти. Надеюсь, я все же справилась с этой тяжелой задачей — иначе, вы бы просто не читали этих строк.

А работа все продолжалась, и постепенно я уже знала по именам большинство завсегдатаев «массажного салона». Среди них попадались богатые арабы, владельцы зданий, подвалы и фундаменты которых могли осчастливить любого археолога, встречались университетские преподаватели и хозяева ресторанов, но, как правило, это были небогатые работяги из автономии, которые тратили у нас тяжелым трудом заработанные деньги. Поэтому за оплаченные полчаса наших ласк, они старались выложиться по-полной: в России я бы не поверила, что можно вот так без перерывов заниматься сексом. Некоторые кончали по три-четыре раза, не вынимая, иные смотрели на часы, чтобы не эакулировать хотя бы минутой раньше того момента, когда кассир кричал по селектору, что клиенту пора выходить.