Любимая женщина Кэссиди; Медвежатник; Ночной патруль

– Спан никогда в этом не разбирался. Он разбирается в подлогах, в растратах. В подделке чеков, в почтовых махинациях. Он разбирается… ну, в куче всяких вещей. Но только не в таких. Это совсем другое. Ради Бога, смотри, что с беднягой стряслось. Его посадят за массовое убийство.

– Хорошо бы ты села и помолчала немного. – Голос Шили звучал так, словно его грызла боль. – Ты нисколько мне не помогаешь.

– Тебе? – едко переспросила Полин. – Что ты хочешь сказать?

– Господи Иисусе! – простонал Шили. – Что я наделал? Что я наделал?

– Я скажу тебе, что ты наделал. – Теперь она повысила тон, он стал резким, безжалостным. – Взял своего хорошего друга Кэссиди и загнал его прямо в ловушку. Ты в этом даже признался. Сказал, что пообещал ему кое–что. Пообещал привести Дорис на тот корабль…

– Но я знал…

– Ты чересчур много знаешь. Ты всегда чересчур много знал. Расхаживаешь вокруг и рассказываешь людям, что знаешь. Только вот что я думаю, Шили. По–моему, ты ошалелый дурак. Как тебе это понравится?

– Это мне не нравится. Но боюсь, это правда.

– Правильно, черт возьми, правда. Ты просто ошалелый, дурной старый пьяница. Взвешивать тебя надо не в фунтах, а в квартах. А еще…

– Ох, прошу тебя, Полин, пожалуйста…

– Нечего меня просить. Я скажу все, что думаю. Я не притворщица. Посмотри на того парня на койке. Только взгляни на него. У меня сердце кровью обливается за него. И за Дорис. Да–да, за него и за Дорис. За них обоих.

Шили опустил голову на стол.

– Так ведь нет, – продолжала Полин. – Вместо того чтоб помочь им, ты что сделал? Вместо того чтоб сказать Дорис, где он, кому сказал? Ты сказал этой шлюхе поганой, грязной курице с пастью до ушей, замызганной твари, которая с наглостью заявляет, будто она его жена.

– Но они правда женаты, – простонал Шили. – Они муж и жена.

– Почему это? – не отступала она. – Потому что кто–то за деньги постоял перед ними и прочитал несколько строчек? Потому что Кэссиди пошел и купил кольцо? Ты поэтому объявляешь их брак священным? Он поэтому благословенный? Мне так не кажется. Мне кажется по–другому. Я заявляю, что Кэссиди проклят. Да, черт возьми, она навлекла на него проклятие.

Шили чуть приподнял голову:

– Ты так говоришь потому, что ненавидишь Милдред. Завидуешь ей. Ее внешности.

– Внешности? – взвизгнула Полин. – Если это называется внешностью, я лучше стану тощей, как спичка, и буду худеть еще дальше. Буду жить на воде, на сушеном инжире. Видишь, что у меня спереди? Мало, да? Еле видно. Но я тебе расскажу, что из этого получается. Это разит наповал моего дружка Спана, как пуля из ружья. Он только посмотрит и рот разевает, точно чем–нибудь подавился. И когда я даю это Спану, я поддерживаю в нем жизнь, точно кормлю младенца. А иногда плачу, совсем тихо плачу, но у меня льются слезы. И шепчу ему на ухо. Говорю ему: Спан, ты дьявол, ящерица, только ты мой младенец.

– Если так, – сказал Шили, – если так у тебя получается, тебе нечего никому завидовать. Полин его не слушала.

– Да, – вдохновенно провозгласила она. – Я, конечно, худая. Это, в конце концов, модно. Модно быть как соломинка, как тростинка. Стройной, как в рекламных журналах. Вот такой. Именно с такой фигурой. А не смахивать, черт возьми, на линкор.

– Значит, я прав, – пробормотал Шили. – Ты завидуешь Милдред.

Воцарилось молчание, Полин опустилась на стул у стола и наконец сказала:

– Я больная. Поэтому и костлявая. Я костлявая и больная. А Милдред? Она–то здоровая. Все они почему–то чем злее, тем здоровее.

Шили положил подбородок на сложенные на столе руки, внимательно смотрел на Полин и ничего не говорил.

Она сама себе ответила:

– Я скажу тебе почему. Потому, что всегда все высасывают. Как вампиры.

– Нет, – возразил Шили. – Милдред не такая. Полин вскочила, стукнула об стол костлявым кулачком:

– А я говорю – такая! И называю ее дрянным вампиром.

– Ты об этом ничего не знаешь.

– Побольше тебя, Шили. Гораздо больше. – Она снова стукнула кулаком по столу и заплакала.

Глаза Кэссиди были полуоткрытыми. Он заметил, что свет электрической лампочки стал ярче. Это означало, что на улице стало темней. Надвигалась сильная буря. Прекрасная для апреля погода, заметил он про себя. В голове застреляла следующая порция боли, и он решил, что дело, должно быть, серьезное. Даже если череп не проломлен, наверняка сильное сотрясение. Или какое–то внутреннее кровотечение. Это, собственно, не имеет большого значения, сообщил он себе. Только лучше бы здесь была Дорис. Нет, он хочет сказать не это. Он хочет сказать, лучше б его здесь не было, лучше бы он был где–нибудь подальше и вместе с Дорис. А ведь так могло быть. Они могли вместе быть на корабле. Что ж, дело совсем плохо. И он вдруг перестал думать об этом. Он слушал Полин.