Любимчик Эпохи

На следующий теплый октябрьский день, обмотанный шарфом, как пятилетняя кроха в мороз, он распрощался с родителями и сел в московский поезд. Каждый вагон, исчезающий в туннеле, отдавался ледяной иголкой в сердце Софьи Михайловны, к хвосту состава простегав мучительную тянущую строчку на стенке миокарда.

— Он ведь даже писать не будет, — прошептала мама.

— Соня, ну откуда на Северном полюсе почтальоны? — попытался отшутиться Лев Леонидович, предвкушая скорое возвращение второго сына, о котором мать знала лишь то, что он слегка хромает после растяжения бедра.

Но Родион не подвел отца. Он действительно прихрамывал, однако был бодр и весел, целовал маму, рассказывал дембельские байки и рвался восстановиться в институте.

— Роденька, почему же ты не уследил за Илюшей, — робко спросила Софья Михайловна как-то перед сном. — Он вернулся весь переломанный, избитый, надорванный.

— Ма, ну мы служили в разных частях, я даже не знал, что с ним происходит.

— Найди его, сыночек, прошу тебя, на этом чертовом полюсе или где бы он ни был. Ради меня, найди!

— Конечно, мам! — вздохнул Родик, вновь остро ощутив свою вторичность.

Без Илюши мамина картина мира была разнесена в хлам, в то время как наличие или отсутствие Родиона лишь включало или выключало в ней небольшой лучик света.

— Я найду его, мама, обещаю.

Глава 22. Лед

Через бывших друзей из ДОСААФ Илюше удалось познакомиться с полярниками и примкнуть к экспедиции на дрейфующей станции «Северный полюс‐30». Это была середина третьего, заключительного этапа ее работы. Льдина, на которой находился лагерь, за три с половиной года растаяла, растрескалась, уменьшилась вчетверо, и было очевидно, что людей с оборудованием через несколько месяцев эвакуируют. Илюша помогал исследовать свойства воды и несколько раз сиганул с парашютом на ледяное поле, чтобы добавить экспериментальных данных в научную работу зимовщика Миши — летописца станции. Народу здесь было мало — человек семнадцать. Немногословные ребята в полярных комбинезонах, в меру вонючие, сильно бородатые по вечерам сидели в утепленном сборном домике, пили водку и ели мороженую строганину. Стас, двухметровый мужик с лапищами йети, играл на гитаре и приятным баритоном что-то мурчал под нос. Бардовских костров с хоровым пением, которые Илюша ненавидел, здесь, слава богу, не было. Полярники притерлись друг к другу за время уединенной жизни, былыми подвигами не хвастались, задушевных бесед не вели. Никто ничем не интересовался, ни о чем не спрашивал. Илья даже и представить не мог, что на земле для него есть такое целительное место. Он обожал этот бесконечный день, когда вокруг пупа земли солнце ходило по небольшому обручу и никогда не пряталось за горизонт. Ложиться спать, так же как и вставать, нужно было под ослепительными лучами, условно отделяя утро от вечера. Он любил уходить подальше от жилища и лежать на снегу, распластав руки среди застывших, как кладбищенские плиты, кусков льда. Миша сравнивал их с прозрачными парусами в бушующем море, но у Ильи были свои ассоциации. Он смотрел в упор на солнце, такое близкое и яркое, но греющее не больше, чем накаляканный детской рукой желтый кружочек. Сперва начинали мерзнуть швы на лице, затем ломить зубы, потом деревенели ноги в медвежьих унтах и пальцы рук в бараньих варежках. Затем, усилием воли пропуская точку замерзания, Илюша расслаблял свое тело, и оно медленно наполнялось теплом, как термос клюквенным чаем. В этот момент обычно появлялся Стас, взваливал на гигантские плечи коченеющего Илюшу, волок его в теплый дом, сбрасывал на кровать-лежанку и беззлобно вздыхал: опять убиться хотел смертник наш. Даже по сравнению с угрюмыми зимовщиками Илья был странным, очень странным, крайне странным. Но этому никто не мешал. Раз в неделю, пока позволяла взлетная полоса, на льдину садился Ил‐76. Брюхо его как при кесаревом сечении распахивалось, и все кидались разгружать прибывшее оборудование и продовольствие. Из боковой двери порой выходили какие-нибудь чиновники с фотографами — понаблюдать за работой станции и почувствовать себя покорителями Арктики. Их сытно кормили, поили коньяком. Стас исполнял Высоцкого, Визбора. Через день они улетали, а в газетах появлялись заметки: «Хмурые полярники трудятся на благо России» с неизменной богатырской рожей Стаса, поющего под гитару. Незадолго до эвакуации лагеря, на уже опасно крошечную льдину сел легонький Ан‐2. Привез кого-то из администрации Норильска. Илюша укреплял струей мочи высокую желтую глыбу в уличном туалете, построенном из массивных кусков льда в виде П-образного загончика. Недалеко суетились люди. Доносились голоса.

— Где его искать-то? — глухо спрашивал кто-то приветливого Мишу.

— Да вон на туалете флажок видите? Щас пописает и выйдет.

— Откуда знаете, что он там?

— Ну а кто еще? Нас тут раз-два и обчелся. Мы по напору струи друг друга знаем. Слышь, как рьяно журчит?